они, бросились в объятия дружеские, рыдали от счастья, друг на друга не нарадовались. А белая лошадь копытом бьет, спину хозяину подставляет. Когда ж поутихли да угомонились страсти на болоте рязанском, позвал Коловрат с собой в мир сказочный всю дружинушку верную. Прыгает он на кобылушку, велит войску смелому за ручки белые ухватиться, а сам одну руку положил на плечо воина первого, а другой рукой сорвал с себя шляпу широкополую. И…
Провалился Евпатий обратно в сказку. Встал, ощупал себя: жив, здоров, в теле плотном да в разуме добром. Огляделся кругом: нет нигде ни дружины его, ни лошади белой. Осерчал, надел шапку Лешего на свою голову. И оказался вновь в реальном мире рядом со своей сотней верной да с кобылой боевой Зорюшкой. Хмыкнул от удивления богатырь и снова снял шапку волшебную. И опять оказался у сказочного болота наш Коловратий несмышленый, избушкой на курьих ножках заговоренный.
Десять раз шнырял туда-сюда могучий русский богатырь, а на одиннадцатый раз устал, да и в понятие вошел, что перед ним встал выбор велик: либо духом призрачным остаться с любимой лошадью своей да с дружиной беспомощной, либо одному взад верстаться. Думал богатырь день, думал ночь, на одну чашу весов укладывал подвиги свои ратные, на другую — призраком бродить по болотам, шляться, без толку удаль молодецкую хоронить.
И стало казаться богатырю, что лошадь белая на него пустыми глазами смотрит, и сотня семисотенная какая-то неживая вся, а бесчувственная, аки солдатики деревянные — как поставил, так и стоят, не шелохнутся.
«Или просто сильно хотят со мной уйти: стараются, строй держат?» — подумал.
— А-а-а! — закричал от отчаянья Евпатий Коловрат и сдернул с себя шапку в последний раз. И ушел в свой мир навсегда, туда, где монгол до сих пор покоя русским людям не дает, туда, где баба Яга вредности честному путнику чинит, где Леший на малых детушек страх наводит!
А что лошадь? Белая лошадь и поныне по рязанским заброшенным кладбищам гуляет, ищет хозяина своего, плачет. Иди-ка ее поищи! А коль домой не вернёшься, значит, тебя сотня богатырская срубила, и лежать тебе на дне болота. Нам не сыскать!
А ты спи, Егорка,
ведь по свету долго-долго
сказке сей носиться!
Говоришь, тебе не спится?
Как Дунай Иванович землю от скаредности освобождал
Жил да был богатырь. Так себе богатырь, ни умом, ни силою не горазд. Все так и говорили: «Странный богатырь. Не богатырь, а богатырешка, что увидит, то и тырит». А что стырит, то и съест, а как съест, так и подрастет. Вот так подрастал богатырь, подрастал да и подрос. Стал, как башня матросска: не богатырешка — броский! Ус рыжой, рост большой, сам с собой разговаривает, по людям ходит, сам себя и нахваливает. Но крестьянам это не нравится, гонят они его отовсюду, ругаются: детство воровское его поминают, да чуть ли ни на кол сажают.
А богатырешку от такого обращеньица дюже воротит, он по улице бычком надутым ходит и слезами горючими плачет:
— За что? Малолетство, оно ведь ничегошеньки не значит!
Но народ у нас дюже упрямый, ворочают его взад, прямо к папе и маме:
— Поди, подумай немного, кто сегодня в почете у бога?
Но думать — дело обычное, богатырям оно вроде как и не надь (непривычное). Вот и решил Дунай Иванович (так богатырешку звали) ослобонить землю родную от края до края (на сколько взгляд охватить смог) от скаредности. От скаредности, жадности да от черствости, людям нищим — смерти голодной потворствости.
Решиться на такое усилие — уже неплохое дело и даже хорошее. И морда для дел подобных у Дуная пригожая. А как выполнить задумку такую, никто в округе не знает:
— К бабе Яге за советом идти? Та лишь байки и бает.
— Не, мужики, тут дело особое. «Нас без нашего» хочет парнишка оставить.
— А ежели ему по харе упитанной вдарить?
Но и тут смельчаков не нашлось. Отпустить богатырешку с миром пришлось и перекрестить на дороженьку дважды, нет трижды для ровного счета. И отправить блудить без почета по белому-белому свету. Авось вернется к рассвету!
Собрался Дунай Иванович и пошел топтать землю Русскую, очищать её полоской узкою от жадности всякой да от немилосердия. Шагал он, шагал, пыхтел от усердия. А как дотопал до скалы непролазной — застопорился. Тут из скалы явился страж человечества Ворон (чёрно крыло, а на глазу бельмо) и говорит:
— Здравствуй, друже! Видно, пустился ты в пляс от обиды».
Богатырь на птицу говорливую подивился, махнул рукой и ей поклонился:
— Да нет же, от доброго побуждения, а ещё от кротости да от смирения в дальнюю даль я отправился.
Ворон каркнул, моргнул, обгадился и обещал помочь:
— Живет (дескать) у вашего старосты дочь Варвара премудрая, а у Варвары коса перламутровая, а в косе заколка серебрянна, а в заколке камешек…
— Ветренна эта девица! Знаю её, матерится пуще своего тятечки. И глазки у ей поросячьи.
А ворон уже даже злится:
— Я знаю её, мастерица Варвара та. И прилежная! И кожа у девки нежная. Но мы не о том сегодня. По дому ходит она в исподнем, косынку с головы скинет, да косу из волосей вымет, а заколка об пол как брякнет, изумрудный камешек звякнет и все тайны мира откроет. Варвара те тайны глаголет, но тихонько глаголет, неслышно. Вишь, как оно у вас вышло…
Замолчал тут ворон надолго. Растерялся Дунай, неловко ему прерывать молчание. Но дурнем стоять — впасть в отчаянье. Он откашлялся осторожно:
— Делать то мне чего?
— Нужно тебе к Варваре пробраться и выспросить по-панибратски о том, что делать обоим вам нужно, чтоб жить вместе долго и дружно.
— А как это сделать, ворон?
— А ты спроси у бабы, какого рожна вам надо: людям, то бишь человекам, всё ходите век от веку и ищите лучшей доли. Вот и выведай у неё: доколе?!
— Ах ты чертова птица! — вскипел Дунай. — не сидится ж тебе пещере! Что надо тебе от дщери? На камень бросский польстился? Да нет того камня! Приснился тебе сон какой нехороший?
Вздохнул ворон:
— Надо б лошадь тебе, богатырешка, справить, с ней веселей гутарить и по лесу шастать удобней.
Пот с Дуная скатился холодный. Не привык к подковыркам он птичьим. Да и своё величье тратить на глупости как-то зазорно. Достал он трубу подзорну и начал выискивать лошадь. Долго смотрел, на площадь взор его опустился, там бабы гуляют. Смутился богатырь небывалый