Надежда Александровна Лухманова
Клетка
Очень простая история
Из цикла «Как сердце страдает».
Триумфом Фёдора Ивановича был его рассказ о том времени, когда он был простой Фрицка, ходил без «башмак», ел один колбасный «трух» и немножко «хлебец», а «произошёл» он от двух обезьян, при этом он всегда сам начинал ужасно хохотать и объяснять, что не надо поштенна публик понимайт, что он по систем великий учёный Herr Дарвин пройзойшёль от этих двух скот, у него были свои sehr und sehr gebildete leute [1], папенька и маменька, но от обезьян он пошёль богатеть и стал из strassen bube [2] Фрицке Фёдором Ивановичем Шульц. В действительности было именно так, как он говорил, то есть, что в пятнадцать лет, окончив в Кёнигсберге своё школьное образование, он получил от родителей костюм «чёртовой кожи», толстые башмаки на медной подкове, несколько звонких талеров и благословение: идти в свет, искать работы, и если разбогатеет, не забывать любящую семью. Видя всегда на географической карте необозримое пространство России, слыша о золотых россыпях Урала и пушных зверях Сибири, он составил себе такое этнографическое понятие о нашей родине: богатства столько, что стоит копнуть ногою, чтобы добыть золото; население состоит из дикарей, и каждый немец здесь может быть просветителем Kulturträger'ом [3] и… при случае миллионером. С этими радужными надеждами, он доплёлся пешком до Петербурга и тут первое время до такой степени голодал, что действительно питался тем, что он на своём жаргоне называл «трух», т. е. те обрезки и остатки ветчины и колбасы, которые сметают в один ящик и продают по несколько копеек за фунт.
Наконец ему посчастливилось поступить к какой-то полусумасшедшей старухе, смотреть за её домашним зверинцем, состоявшим из изувеченных собак, кошек, птиц и пары обезьян. Добродушный Фриц не обижал животных, напротив, очень скоро ознакомился с их нравами и обычаями: подсвистывал снегиря, устроил особый садок для вывода канареек и даже одному трёхногому мопсу предлагал сделать четвёртую деревянную, но этой операции побоялась старуха. Как бы то ни было, когда хозяйка почувствовала приближение своего последнего часа, то, перецеловав на прощанье всех Бумок и Васек, оплакав как родных детей пару бразильских обезьян, она послала за священником и при нём сделала завещание, оставляя весь свой зверинец и небольшой капитал доброму Фриценьке. Погрустив по благодетельнице, юркий немец стал понемножку эксплуатировать своё наследство. Старым Васькам и Бумкам он купил хороший бифштекс и пересыпал его тем порошком, после которого уже больше не просят ни пить, ни есть; остальных котов разнёс по лавкам, а собачек по таким же старым, сердобольным дамам, но обезьян, действительно редкой породы, он продал так выгодно в зоологический сад, что мог купить себе несколько попугаев, нанять крошечный подвальчик, над входом в который укрепил вывеску: «Продажа иностранных птиц, говорящих попугаев и других заграничных редкостей». Хотя единственным представителем этих редкостей он мог считать только себя, но у него была прекрасная система: как только покупатель не удовлетворялся его «орлами», а требовал действительно поющего и говорящего попугая, он начинал рассказывать ему, какую чудную последнюю пару он только что продал вчера. И так было насчёт всего: всё у него было и только-только что продано, но если покупатель был серьёзный, то он брался доставить ему именно то, что он желает к известному дню и часу, и, обегав весь город, непременно доставал то, что спрашивали. Так мало-помалу он приобрёл себе доверие, круг покупателей и из Фрицки превратился в Фёдора Ивановича, владельца сперва приличного, а затем и богатого магазина птиц, обезьян, золотых рыбок и на этот раз действительно заграничных редкостей. Подвальчик, который он нанял когда-то так дёшево, выходил на одну из больших улиц; его окна — табакерки, заставленные клетками разнопёрых птиц, заставляли прохожих нагибаться и засматривать во внутрь. С тротуаров шесть каменных ступенек вели в магазинчик, где за прилавком стояла высокая, красивая белокурая Амалия Францевна, madame Шульц. Вся эта первая комната была заставлена громадными ящиками, в которых плавали золотые и серебряные рыбки, зеркальные и кожистые карпы, орфы, фондюли, ципридоны и другие. Керосиновые лампионы, с широкими рефлекторами освещали эти подводные царства. В отдельных банках содержались дорогие породы: лимонные рыбки, прелестные, тоненькие бледно-золотистого цвета, с чёрными пятнышками на хвосте и плавниках; серебристо-белые с розоватым оттенком альбиносы. Бабочки с красными плавниками, отороченными трёхцветной каймой из жёлтых, чёрных и красных полос. Трёхцветка, с чёрно-оранжевой каймой на хвосте. Дельфин с тройным хвостом, с шипом, взамен спинного плавника; и в круглом, особом сосуде, с нежным песком на дне, уродливый китайский телескоп (Cyprinus macrophthalmus). Привлечённая вероятно ярким галстуком фрау Амалии, эта рыба уставляла свои глаза — маленькое бинокли по её направлению и веерообразным хвостом, лениво простаивала у стеклянной стены целые часы. За всеми этими рыбами нужен был самый тщательный уход: их кормил сам Шульц, разрывая руками червей, опуская на дно личинок и мух. Никто не умел так красноречиво как он рассказывать покупателю о родине рыбы, об её достоинствах, трудности доставки, о том, как за нею следует ухаживать, какой температуры должна быть вода; он давал советы об устройстве аквариумов и скоро получил между любителями репутацию чрезвычайно учёного и любезного зоолога.
Вторая комната была вся уставлена клетками с птицами. Тут шёл всегда такой гвалт и свист, такое сухое постукивание от перескакивания с жёрдочки на жёрдочку, что у непривычного человека кружилась голова; тут были: голосистые канарейки Гарца, виленские щеглы, с красно-ржавой шейкой, в чёрной шапочке с белой грудкой. Снегири, с чёрной головой, красными щеками, с чёрным коротким хвостом попугайчика; малиновки, с грудкой как бы окроплённой кровью, крошки корольки, с ярко-жёлтыми хохолками; чижи, в зелёных фрачках и много других певунов наших северных лесов сидели здесь в простеньких деревянных клетках. Это была приманка для гимназистов и молоденьких барышень: птичка дешёвая, немудрёная, которая скоро ручнеет и долго живёт; выше, ближе к выставке, стояли более нарядные клетки с привозными красавцами: бенгальские зяблики, с острым розоватым носиком, голубыми лапками, пурпуровой головкой. Сенегальские вдовушки, в чёрном оперении, с белой грудкой и ярко-золотым кольцом на шейке. Монастырки, блестяще-чёрные, с белым воротником и грудкой. Синие вдовушки самого истого ультрамаринового цвета. Пурпурно-красные кардиналы, подымавшие высоко хохол при виде каждого нового предмета.
В глубине комнаты аквариумы, фонтаны и туфовые арки.
В третьем отделении, узком как коридорчик, наверху расположились попугаи, внизу обезьяны. Тут были попугаи Старого и Нового света: краснопёрые Лорисы, Перюши, с длинным неровным хвостом, амазонские с яркими пятнами жёлтых перьев, австралийские, волнистые, зелёные, «неразлучки», какаду, на розовом и жёлтом подбое, простые серые, кричащие человеческим голосом, и — гордость и редкость всего магазина — гвинейский, чёрный попугай «Vasa», с маленьким клювом и лиловатым брюшком. Под крик и гам, свист и песни, в высоких клетках нижнего этажа, метались и кувыркались обезьяны всевозможных сортов. Крошечные «уистити», лёгкие как птица, весёлые и нежные; обыкновенные мартышки, с их гладкими, старчески-детскими лицами и гвианская пушистая собака-обезьяна с длинным и цепким хвостом. Из собак Шульц держал только одного громадного сторожа и самых маленьких, очень редкой породы Кинг-Чарльз[4], с головкой круглой как бильярдный шарик и широкими волнистыми ушами до полу; английских, чёрненьких «stern», которых так любят привозить в Россию наездницы цирка и держат в муфте или в кармане, где это маленькое создание занимает места не более, чем пара перчаток. Несмотря на такое разноплемённое, разнопёрое и разношёрстное население, в магазине всегда царил необыкновенный порядок и даже относительно чистый воздух. Посетители приходили туда с детьми, и Шульц, не спеша, не обижаясь на то, что иному нужно было только фунт канареечного семя, охотно рассказывал про особенности своих жильцов, их нравы, характер, заставлял говорить попугаев, вынимал обезьян из клетки, и часто какая-нибудь растроганная мамаша, совершенно неожиданно для самой себя уходила домой с черепахой, попугаем или обезьяной, пленившими её ребёнка.
Амалия Францевна своею аккуратностью и прирождённой немкам любезностью в отношении мужчин, занималась больше покупателями и, отпуская им золотых рыбок, растения и раковины для устройства аквариумов, всегда так мило смеялась, так искусно всё завёртывала своими белыми, красивыми руками, что как на благотворительных базарах или вовсе забывала дать сдачу, или ошибалась в счёте, конечно не в собственную убыль. Но когда в магазине появилось новое существо, крошечная, белокурая Линьхен, то казалось, весь подвал ещё более оживился. Её щебет, смех то сливался в общем хоре, то звенел на удивление всех обитателей. Первый подарок, который она получила от отца, был пушистый, тёплый коврик, который она всюду таскала за собой, присаживаясь то около той, то около другой клетки. Обезьяны давали ей лапу, гладили её по лицу и своими грустными глазами засматривались в её весёлые, ясные глазки. К пяти годам Лина хорошо знала породу и оперение птиц, но она продолжала бояться попугаев за то, что они кричали такими сердитыми голосами, не желали ей отвечать на вопросы, а повторяли одно и то же слово; не особенно симпатизируя рыбам за то, что они «моклые», она целые часы готова была простаивать около аквариума, глядя в его зелёную пучину; все сказки и песни, которые слышала она, невольно применялись у неё к миниатюрным гротам и дворцам крошечного царства; но маленькие собаки и обезьяны были её лучшими друзьями. Их крошечные, тёплые тельца, их розовый язычок, сверкающие глазки, которые так приветливо глядели на неё, всё это обоюдной любовью связывало сердца маленьких бессловесных с ребёнком. Лина почти ненавидела покупателей; она не могла понять, зачем отец дозволяет им уносить то того, то другого из её любимцев. Болезнь или смерть которого-нибудь из них тяжело отзывались на девочке; раз она сама захворала, убежав ночью из свой кроватки и просидев до зари у клетки обезьян, грея на груди маленького больного «уистити». С восьми лет Лина пошла в школу. Одним из главных стимулов её прилежания и успехов было распоряжение матери не пускать её в магазин до тех пор, пока она не приготовит уроков; хорошие отметки тоже принимались во внимание. В крошечной комнатке, у отцовской конторки, на высоком стуле сидела по вечерам белокурая Лина. Плохо укладывались в её головке хронологические цифры или какие-нибудь географические подробности; глаза её то и дело отрывались или от книги, или от атласа, и, откинув шелковистые кудри, она прислушивалась к звукам, доносившимся до неё из коридорчика. В кармане её было несколько орехов и леденец: она принесла их для своей любимой Мони N 3. Это были бразильские «игрунки»; первые две продались по очереди, и вся любовь девочки сосредоточилась на третьей, которая жила у них уже целый год. Купят или не купят эту Мони? Каждый звук чужого голоса, звон колокольчика входной двери, бросали девочку в трепет и жар, и когда, наконец, в 9 час. магазин был уже заперт, уроки добросовестно окончены, Лина могла усесться на своём крошечном коврике около клетки Мони N 3. Открыв дверцу, она выпускала зверька и, гладя её тёмную, соболиную шкурку, рассказывала ей все свои удачи и обиды школьной жизни, все затруднения с хронологией Меровингов и Карлов, толстых и лысых, а жадная Мони, уже отыскав своими проворными лапками её карман, доставала оттуда припасённые для неё лакомства. Заперев Мони в клетку, Лина шла к маленьким собачкам, расчёсывала их пушистую шерсть, снимала банты, которые на них надевали днём для привлечения покупателей.
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](/templates/read-books/images/no-cover.jpg)