Алексей Михеев
МакКультура
ЧТИВО (разг. пренебр.). Низкопробное, низкокачественное чтение.
С. Ожегов. Словарь русского языка
Свой последний роман «The Pulp» (в русском переводе «Макулатура», а буквально «пульпа») американец Чарльз Буковски посвятил «плохой литературе» («bad writing», буквально «плохому письму»). Вспоминается советский классик Валентин Катаев, который почти тридцать лет назад, в конце шестидесятых, изобрел для «плохого письма» особый термин мовизм. При желании можно увидеть в этом и некую закономерность: признанные авторы на склоне лет программно заявляют о приверженности чему-то плохому.
Впрочем, ничего общего между этими «мовистами», конечно же, нет. Катаев, всю жизнь выпекавший традиционные «сюжетные» романы, имел тогда в виду прежде всего возможность не стеснять себя каноническими жанровыми формами, а писать бесструктурно и импрессионистично. Результатом стали несколько развернутых автобиографических эссе, стилистически тщательно выстроенных и отшлифованных. Заведомо «плохим» (с точки зрени официоза) было в них нарушение принятых на тот момент стандартов «правильной» прозы. Публикуя Катаева-«мовиста», оппозиционный «Новый мир» конца 60-х отвоевывал очередной рубеж в борьбе с заштампованным соцреализмом, либеральная интеллигенция получала новое (обманчивое) подтверждение того, что «оттепель» продолжается, а простой читатель обнаруживал, что и так, оказывается, тоже «зя!».
Другое дело Буковски. Автор со скандальной репутацией, никогда не почитавший жанровые и эстетические стандарты (читатель «ИЛ» уже знает об этом из подборки рассказов в № 8, 1995), «под занавес» написал нечто выдержанное в каноне традиционного для американской бульварной литературы черного криминального романа. Стилистика же «плохого» запретного, провоцирующего, эпатирующего была присуща Буковски всегда, и в этом отношении «Макулатура» вполне вписывается в общий контекст его прозы.
Но есть еще и поляк Тадеуш Конвицкий, который за два года до Буковски в 1992-м выпускает в свет роман со столь же подчеркнуто пренебрежительным названием: «Czytadło» («Чтиво»). Не говоря уж о Квентине Тарантино, который за свой фильм «Pulp Fiction» («Бульварное чтиво») получает в 1994 году главный приз Каннского фестиваля. Это уже не какой-то там окказиональный и изысканный «мовизм» это больше похоже на некий вирус «игры на понижение».
Если попытаться взглянуть «глобально», то можно увидеть здесь реакцию на то, что происходит в сфере элитарного искусства, где, благодаря перманентной экспансии «пост-» и «транс-» приставок на живом теле модерна и авангарда, наблюдается всеобщий транс и усиленный пост. Игра в пространстве отношений между автором, реальностью, произведением и культурным контекстом мало занимает рядового читателя (слушателя, зрителя) «такой роман нам не нужен». «А не поискать ли альтернативу в простых и честных „массовых“ жанрах? — задумываются авторы. — Может быть, искусство все-таки принадлежит народу, и если оно не всегда может быть им понято, то пусть будет хотя бы ему понятно». Впрочем, не следует повторяться: о взаимодействии и диалоге элитарной и массовой культур (в частности, об использовании популярных жанров) пишется в последнее время часто (в «ИЛ» эту тему активно разрабатывает А.Генис). Однако сегодня перед нами случай несколько иного рода, ведь названия типа «Чтиво» или «Макулатура» обозначают даже и не жанр, а сорт, причем сорт низший нечто, лежащее где-то за границами жанра, на самом дне масскульта. И это отнюдь не та самая, искомая и желанная, гармония (посмотрите-ка, серьезные авторы идут навстречу вкусам массовой аудитории, создают произведения, ориентированные на широкие круги публики, и получают за это престижные призы), скорее, это, напротив, ироническое дистанцирование от возможностей такой гармонии.
Действительно, любитель дешевых криминалов с названиями большей частью таинственно-зловещими (или любовных романов с эмоционально-возвышенными) на книгу, озаглавленную «Макулатура», взглянет с недоумением. И хорошо еще, если не поймет авторскую иронию, а то ведь может и оскорбиться. Ведь сказать прямо: «Ты читатель и держи свое „Чтиво“, хавай», — похоже на откровенный плевок в лицо. Это, мол, не какая-нибудь там «Роковая страсть» или «В объятиях смерти» это просто «Макулатура».
Я поднял трубку телефона.
— Да.
— Вы слышали о Буковски? — спросил женский голос.
— Буковский? — переспросил я. — Хм-м-м…
— Я хочу найти Буковски, — сказала она. Голос звучал очень чувственно.
— Если можно, немного подробнее, — сказал я. — Говорите, говорите, говорите…
Об одном Буковском я лет двадцать назад слышал. Его, как сейчас помню, на кого-то меняли: то ли на ирландского террориста, то ли на колумбийского гангстера. В общем, мафиозные дела.
И тем не менее «Pulp Fiction» Тарантино смотрят, похоже, без обиды: кто-то по принципу «хоть горшком назови» (не обращая внимания на то, что именно название «задает» фильму концептуальную рамку, и воспринима лишь поверхностный, сюжетный план), а кто-то, надо надеяться, чувству авторскую иронию и дистанцию. Впрочем, о фильме Тарантино более развернуто высказывается в своей статье Петр Вайль, а мы сейчас обратимся к цветным иллюстрациям номера.
Французы Пьер и Жиль (о них, в свою очередь, пишет Ольга Хлебникова) откровенно занимаются тем, что в массовой культуре традиционно именуется словом «кич». Вернее, это культура даже уже и не массовая, а совсем «низовая» балаганная, ярмарочная, лубочно-открыточная. Кич, как бы воспроизводя реальность, на самом деле приукрашивает ее и создает некий идеальный мир: яркий и роскошный, чувственный и сентиментальный. Кич это не вполне аналог бульварщины, «макулатуры», хотя одна ключевая черта их объединяет заведомое отсутствие глубины, подтекста, второго плана: кич подчеркнуто «одномерен».
Посмотрите на картинку, на которой в сердечке из цветочков изображен поп-идол Марк Элмонд вместе с Мари Франс: здесь квинтэссенция кича со всеми своими умилительными голубочками, зайчиками и облачками. Раньше похожие раскрашенные открытки (с надписями типа «Люби меня, как я тебя») предлагали в советских поездах дальнего следования глухонемые торговцы теперь же такие картинки (что показательно тоже в открыточных наборах) выпускает престижное немецкое издательство «Taschen». Но кому они адресованы неужели тому же массовому потребителю, который «Марка Элмонда с базара понесет»? Вряд ли. Абсолютно совпадая с «кичевыми» открытками по форме, картинки Пьера и Жиля (а также с некоторыми оговорками и Джефа Кунса, и, например, нашего Аркадия Петрова) выполняют совершенно иную культурную функцию. Ясно, что адресат здесь не широкие круги публики, а прежде всего тот же критик. В художественном процессе, идущем на верхних, элитарных этажах культуры, это еще один шаг вперед (в направлении «пост-»), работа на тех неосвоенных участках, на которые пока еще не успели положить свой остраненный глаз авторы-предшественники. Поп-арт поместил в художественный контекст потребительские товары и продукцию «масс-медиа», соц-арт проделал то же самое с пропагандистскими идеологическими клише, а новые авторы осваивают еще один пласт массового сознания сферу дешевого визуального примитива.
Впрочем, следует уточнить: кич и примитив это два качественно разных явления. Наивная живопись самодеятельных художников (то, что именуют термином «примитив» и что в лучших своих проявлениях давно рассматривается в контексте «высокого» искусства) интересна прежде всего свежим, искренним, не испорченным излишней рефлексией взглядом на действительность. Ценность примитива в подлинности чувства и авторской индивидуальности. Кич же, в противоположность примитиву, это сознательна имитация уже проверенных рынком стандартных образцов и анонимное тиражирование их в массовых количествах. Ну, а деятельность Пьера и Жиля в таком случае это уже имитация имитации, процесс вполне рефлексивный и осознанный, даже если авторы и заявляют об искренности и непосредственности своих намерений. Что ж, стало быть, рядовой и неискушенный потребитель культурных благ оказывается вне игры он чужой на этом празднике кича. То, что на первый взгляд похоже на долгожданное стирание граней между элитарной и массовой культурой, лишь очередной художественный прием. Уж не пародия ли он? И где в таком случае проходит грань, отделяющая пародию от «серьеза», подлинность от имитации и как определить эту грань?
Встал я утром в шесть часов. Вернее, меня разбудил телефонный звонок.
— Говорит Джон Барт, — раздался голос из трубки.
— Рад слышать, ответил я. — Мне нравится то, что вы написали о нулевом письме.
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](/templates/read-books/images/no-cover.jpg)