Иван Лазутин
В огне повенчанные
За красотуЛюдей живущих,За красоту времен грядущихМы заплатили красотой.
ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВПРОЛОГ
Вторая половина марта в Петрограде стояла ветреная, холодная. Начавший было таять снег схватило морозцем, и он лежал на скованной льдом Неве грязной ноздреватой коркой. Из приземистых и широких окон военного госпиталя открывался вид на гранитную набережную, за которой расплывчатыми контурами прорисовывались на сером балтийском небе силуэты Александрийского столпа и купол Исаакиевского собора.
В седьмой палате хирургического отделения госпиталя умирал от тяжелых ран Илларион Дмитриевич Казаринов. Старый хирург после долгой и сложной операции сказал своему ассистенту:
— Конец будет таким же мучительным, как у Пушкина. Та же рана и тот же удивительно могучий организм. Со смертью будет бороться до последнего вздоха. — С минуту помолчав, хирург устало посмотрел на сестру: — С родными связались?
— Сообщили телеграммой сразу же, как только доставили к нам.
— Проследите. Больше двух дней не протянет. — Сказал и, сутулясь, вышел из операционной.
Ранен был Казаринов в ночь на семнадцатое марта 1921 года, когда по решению X съезда РКП (б) около трехсот делегатов съезда во главе с Климентом Ефремовичем Ворошиловым были брошены на ликвидацию Кронштадтского антисоветского мятежа. После артиллерийского обстрела крепости, в которой с пулеметами и пушками засели мятежники, со стороны Ораниенбаума по льду Финского залива повел свой полк на штурм крепости красный командир Илларион Казаринов.
И вот он умирает… Умирает в полном сознании надвигающегося конца. Чувствует, что осталось недолго. И все-таки надежда, этот спасительный островок человеческого бытия, нет-нет да еще возникала перед его затуманенным взором.
Илларион Казаринов до крови кусал губы, крепился, чтобы не закричать от нестерпимой боли.
А когда после большой дозы морфия боли поутихли, Казаринов подозвал медсестру и тихо спросил:
— А как красные курсанты?.. Они шли на Кронштадт с северных фортов… Дошли до крепости?
— Дошли, дошли, больной… все дошли.
— И штаб мятежников взяли?
— И штаб взяли. Я же вам газету читала. Вы не волнуйтесь, вам нельзя.
Умирающий обеспокоенно посмотрел сестре в глаза, словно пытаясь прочитать в них свою участь.
— Где мой съездовский мандат?
— Там, где все ваши документы, вместе с партбилетом, наганом и орденами в сейфе у начальника госпиталя.
— Жене и отцу сообщили, что я… тяжело ранен?
— Как же, еще вчера сообщили.
…Ночью Казаринову стало совсем плохо. Через раненого красноармейца, который проходил на костылях мимо его койки, он позвал дежурного врача, И когда тот пришел и склонился над изголовьем Казаринова, он, с трудом сдерживая стон, попросил:
— Доктор, помогите написать письмо… Домой… Боюсь, они меня не застанут…
Врач молча перенес на тумбочку Казаринова керосиновую лампу, стоявшую на столе у двери, достал из планшета тетрадь и, примостившись на краешке койки, в ногах у Казаринова, приготовился записывать.
— Адрес? — еле слышно спросил врач.
Размыкая и смыкая слипшиеся губы, Казаринов тихо, так, чтобы не слышали раненые на соседних койках, начал диктовать:
— Москва… Смоленский бульвар, дом шесть, квартира сорок восемь… Казариновой Наталье Павловне. — Илларион Дмитриевич вытянулся всем телом и, стиснув зубы, замолк. И только через какое-то время его спекшиеся губы разлиплись: — Написали?
— Написал, — глухо ответил врач.
— Пишите…
— Я слушаю вас.
— Дорогая Наташа… — Казаринов лежал на спине и смотрел в одну точку на темном потолке. — Письмо это диктую из военного госпиталя. Лежу с тяжелым ранением, которое получил во время атаки. Подробности тебе расскажут врачи и мои боевые друзья. А сейчас… хочу сказать тебе… — Казаринов глубоко вздохнул. — Если нам не суждено встретиться, то последняя моя к тебе просьба: береги себя и сына. — При упоминании о сыне глаза Казаринова наполнились слезами. — А когда вырастет — пусть знает, что я прожил жизнь честно. — Казаринов шершавой ладонью вытер слезу. — Жалей его… Вырасти из него честного человека…
— Больше ничего не хотите наказать? — глухо спросил врач, видя, что по лицу Казаринова начала разливаться предсмертная бледность.
— Напишите несколько слов отцу… Вложите записку в письмо. Жена передаст.
Врач перевернул страницу тетради.
Лицо Казаринова вдруг стало строгим и даже неожиданно мужественным.
— Отец!.. Вся твоя жизнь была для меня примером! Спасибо тебе…
Видя, что умирающий потерял сознание, врач встал и поспешно спрятал тетрадь в планшет.
…Умер Казаринов на рассвете, так и не придя в сознание.
А в десять часов утра с московским поездом в Петров град приехали по Запоздалой телеграмме отец Казаринова, академик Дмитрий Александрович Казаринов, жена скончавшегося командира полка и трехлетний сын Гриша.
Похоронили Иллариона Казаринова на Волковом кладбище в Петрограде. Проводить красного командира в последний путь пришли товарищи по партии и оружию.
Похоронили с почестями. Когда гроб опускали в могилу, взвод красноармейцев дал троекратный залп из винтовок. Военный оркестр исполнил «Интернационал».
Трехлетний Гриша, который, боязливо прижавшись к матери, не спускал глаз с посеревшего, чужого лица отца, одного не понимал: зачем два его ордена положили на красные бархатные подушечки и зачем, когда гроб опустили в могилу, все молча, с непокрытыми головами, поспешно, словно боясь опоздать, подходили к могиле, брали по горсти земли, бросали на крышку гроба и молча отходили.
Не поймет Гриша этого в древность уходящего обряда похорон и через два года, когда на Ваганьковском кладбище в Москве, подражая взрослым, он сам бросит горсть земли на крышку гроба матери, совсем еще молодой сошедшей в могилу от сыпного тифа.
Все это мальчик поймет позже, когда вырастет.
А он вырастет… Порукой тому были пророческие аккорды «Интернационала», в котором слова «Это есть наш последний и решительный бой» звучали как клятва и как символ приближения тех светлых далей, за которые сложил голову Илларион Казаринов.
Это было двадцатого марта 1921 года.
ГЛАВА I
Последнюю неделю отпуска Григория молодожены спали в саду, в низенькой глиняной мазанке, которую Галина выбелила изнутри, уставила горшочками с цветами, устелила терпким чабрецом. Одним, без стариков, было раздольнее. Хотя теща с тестем старались угодить во всем зятю, но все-таки… Все-таки первые две недели отпуска, пока они не перебрались в мазанку, Григорий временами чувствовал себя как на сцене, где ему надлежало играть роль степенного мужа. Неловко чувствовала себя и Галина, которой приходилось сдерживать и таить в себе нежность к мужу.
Сегодня Григорий проснулся рано, после вторых петухов, дружно прогорланивших свою утреннюю перекличку от одного конца деревни до другого. Пытался уснуть, но тревожили соловьи. Судя по пению, их было два: один выводил нежные переливчатые рулады над самой мазанкой, спрятавшись где-то в кустах вековой ивы, другой тянул свою колдовскую песнь в соседнем саду.
Прислушиваясь к ровному дыханию Галины, голова которой лежала у него на плече, Григорий раздумывал: разбудить или пусть поспит? «Красотища-то какая!.. Век таких перепевов не слыхал…» — подумал Григорий, но будить не решился.
«Боже мой, чудо-то какое!.. И откуда что берется? Говорят, с виду замухрышистей воробья. А поет-то как!»
Григорий родился в Москве, почти в самом центре столицы, на Арбате. Детство его прошло на шумном Смоленском бульваре, через который в двадцатые годы с раннего утра и до позднего вечера громыхали по булыжной мостовой на своих мосластых клячах водовозы, важно восседавшие на длинных дубовых бочках, покрытых мокрой рогожей. Никогда раньше, до женитьбы, не слышал он, как поют соловьи, хотя знал, что в подмосковных лесах их тьма-тьмущая. Просто не приходилось в пору буйного майского цветения бывать ночью за городом. Зато много слышал и читал он об этой сказочной птице. Ее славили в песнях, о ней слагали частушки, эту чудо-птицу восхваляли в пословицах и поговорках…
А соловьи на утренней зорьке все пели. И как пели!.. В голове Григория путаным клубком покатились думы… Они были разные, неожиданные, порой противоречивые.
Григорий лежал с закрытыми глазами, и в какой-то момент перед ним предстало лицо с редкой россыпью еле заметных веснушек на слегка вздернутом носике. Галина… Круглолицая сероглазая румяная хохлушка. Он познакомился с ней два года назад на вечере встречи курсантов артучилища со студентами мединститута. После первого танца, на который Григорий пригласил быстроглазую девушку, стоявшую в цветастом табунке подружек у колонн, у него оторвалась правая петлица. Девушка, чувствуя свою вину — ее левая рука коснулась правой петлицы на гимнастерке курсанта, — залилась румянцем. «Ой!.. Это, наверное, я виновата… Простите… Я нечаянно задела…» — несвязно бормотала Галина, тщетно пытаясь ладошкой приладить свисающую с воротника гимнастерки Григория петлицу на прежнее место. Григорий смотрел на зардевшееся лицо Галины и не мог отвести от него глаз.
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](https://cdn.coollib.biz/s20/2/6/8/2/4/6/268246.jpg)