Ян Валетов
1917, или Дни отчаяния
Макет обложки Всеволода Малиновского
Художник-оформитель Е. А. Гугалова
ПОТОМКИ
Наши предки лезли в клетиИ шептались там не раз:«Туго, братцы…видно, детиБудут жить вольготней нас».
Дети выросли. И этиЛезли в клети в грозный часИ вздыхали: «Наши детиВстретят солнце после нас».
Нынче так же, как вовеки,Утешение одно:Наши дети будут в Мекке,Если нам не суждено.
Даже сроки предсказали:Кто – лет двести, кто – пятьсот,А пока лежи в печалиИ мычи, как идиот.
Разукрашенные дули,Мир умыт, причесан, мил…Лет чрез двести? Черта в стуле!Разве я Мафусаил?
Я, как филин, на обломкахПереломанных богов.В неродившихся потомкахНет мне братьев и врагов.
Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта —Всем понятен мой призыв…
А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня свои потемки,Лупят в стенку головой!
<1908> Саша Черный. Стихотворения. Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. Ленинград, «Советский писатель», 1960
Глава первая
Наследник
Петроград, Французская набережная.
Февраль 1918 года
Ночь. Метель. Вдоль тротуаров – сугробы. Горит одинокий фонарь – остальные разбиты или расстреляны. В желтом свете лампы кружатся снежные струи. Ветер. Набережная пуста. По дороге идет патруль – три человека с винтовками. Идут тяжело, пригнув головы. На лицах – башлыки, забитые снегом, все в наледи от дыхания. Не горят окна. Не ездят машины и извозчики. Кажется, что во всем городе – замерзшем, темном и страшном, только эти трое и есть.
Но это не так. Из подворотни на патруль смотрит исхудавшая дворняга – жалкое лишайное существо непонятной расцветки. Собаке холодно, она дрожит и прячется от пронизывающего холода между двумя маленькими сугробами. Она видит солдат, но к ним не выходит – она уже хорошо знает, что такое люди с винтовками.
Патруль проходит мимо. Слышен крик:
– Стой! Стой, кому сказал?
– А ну, стоять! Стрелять буду!
Щелкает винтовочный выстрел. Несмотря на вьюгу, он оглушительно громкий. Дворняга вдавливает себя в снег, прижимает уши. Шерсть на холке встает дыбом, собака утробно рычит и скалится.
– Стой, сука!
Еще выстрел.
Короткий вскрик.
В подворотню хромая вбегает человек. Он в гражданском, без шапки, смертельно напуган и безоружен.
Хлещет еще один выстрел. За спиной бегущего из стены брызжет кирпичной крошкой. Обезумевшая от страха дворняга кидается вслед за беглецом в глубину проходных дворов.
В подворотне мечутся тени, скрипят по снегу сапоги солдат.
– Давай, давай, давай….
– От, бля… Куда побежал? Куда он побежал, сука?!
– Вот! Вот! Стреляй!
Оглушительно рвет морозный воздух выстрел трехлинейки.
– Промазал! Еб твою мать!
Погоня уходит в глубь дворов.
Темные колодцы с мертвыми окнами. Черное небо над ними.
Мечется человек, не находя выхода – двери заколочены или закрыты, остается только путь через подворотни.
Патруль все ближе.
Жмется к стенам беглец. Припав животом к снегу, поджав хвост, змеей ползет вдоль подворотни ошалевшая собака.
Выстрел. И еще. И еще.
Человек падает на колени и кричит. Угодившая в локоть пуля почти отрывает ему руку. Человек встает, делает несколько шагов, а пес забивается в узкую щель под ступени дворницкой. Втискивается, сдирая шкуру, и замирает, тяжело дыша.
Мимо стучат сапоги. Собаку обдает запахом мокрой шерсти, пота, сгоревшего пороха и сивухи.
Грохочет винтовка.
– Есть! Попал!
Дворняга дрожит всем телом, как в ознобе, и тихонько скулит.
– Чо, сучий потрох, бегашь? А?
– Не скажет он тебе, Гаврилов. Ты ему пол-лица снес нахуй…
Хрип, бульканье…
– Вот, сука…. И карман не проверить, пачкается… Кровищи-то…
– Дай-ка я… Да посторонись ты, бля…
Хруст. Звук мясной, неприятный, повторяется несколько раз.
– Ну, все…
– Не все… Ногами, вишь, сучит, бегунок… Да чо ты его? Штыком всю ночь ковырять будешь?
– Да я штыком больше люблю, вернее…
Хлещет пса по ушам винтовочный выстрел.
– Вот так вернее…
– Ты мне, сука, все валенки заляпал!
– Перетопчешьси… Ну, чо там?
– Пусто. Ни курева, ни бумаг…
– Подкладку пощупай! Они там часто прячут. Штыком порани!
Трещит рвущаяся ткань.
– Да, пустой он…
Кто-то из троих звучно харкнул.
– Зря бежали.
– Чо, зря? Чо этот хуй с бугра ночью без мандата шастает! Мы поставлены за революционной законностью смотреть? Или как?
– Или как. Пошли, бля!
– Да погодь! Дай поссать!
Журчит струя. Моча, дымясь, льется через щели в ступенях прямо на дворнягу. Собака дрожит всем телом, глаза лезут из орбит, но не издает ни звука.
Стучат шаги. Голоса удаляются.
– Он, падла, думал убежать! А пуля-то быстрее!
– Может, он юнкер?
– Какой, нахуй, юнкер? Ему лет тридцать, не меньше!
– Юнкер – не юнкер… Все! Отбегалси!
Дворняга выбирается из-под крыльца.
Двор пуст. Ни одно окно так и не зажглось. Пес принюхивается.
Рядом с крыльцом на снегу желтые разводы мочи. Несколько гильз. Чуть дальше темной грудой тело. Все вокруг забрызгано темным. Черная на белом лужа возле места, где была голова беглеца.
Собака нюхает темное и начинает жадно есть снег, смешанный с кровью и кусками мозга. Скулит от жадности, чавкает и давится подтаявшей жижей.
Потом подбегает к трупу и лакает темное из лужи.
Иногда она оглядывается и рычит.
Набережная Невы. Ночь. Февраль 1918 года
По Набережной едет грузовой автомобиль. Фары высвечивают летящий снег, сугробы по обочинам. Метель. В кабине – двое. Водитель в кожанке на меху и пассажир в короткой дохе, перетянутой портупеей и с коробкой маузера на боку. Воет мотор. Автомобиль трясет на колдобинах.
Петропавловская крепость. Каземат
Грузовик сворачивает к воротам Петропавловской крепости. Створки распахиваются. Внутри огни, люди, машина въезжает во двор.
Человек с маузером выскакивает из кабины. У него военная выправка – разворот плеч, прямая спина, четкие движения. Из кузова грузовика выпрыгивают двое конвоиров с винтовками – замерзшие и злые.
Бубенцов с сопровождающими входит внутрь казематов.
Вот он шагает по коридору вслед за человеком в армейской шинели. Тусклый свет потолочных светильников. Холодно, хотя и не так, как на улице. От дыхания идущих в воздухе пар.
Петропавловская крепость. Трубецкой бастион.
Кабинет коменданта Павлова
Входит человек с маузером. Павлов – сравнительно молодой мужчина крестьянской наружности – встает ему навстречу.
В комнате натоплено, в углу стоит разогретая докрасна печь-буржуйка.
– Спецуполномоченный Бубенцов, – представляется вошедший. – Петроградская ЧК. У меня особое поручение от товарища Троцкого. Вот мандат.
Протягивает бумагу коменданту.
Тот читает документ, шевеля губами.
– Куда везете? – спрашивает он.
Бубенцов пожимает плечами. У него гладкое лицо с правильными чертами, скуластое, незлое. Равнодушное.
– В Кресты.
Петропавловская крепость. Трубецкой бастион
По коридору конвоир ведет Михаила Ивановича Терещенко и Николая Михайловича Кишкина. Оба выглядят непрезентабельно – с неопрятными бородами, в грязных свитерах, исхудавшие. В руках простыни серого цвета, сырые и застиранные, в которых завязаны личные вещи и, если судить по форме, несколько книг.
В каземате холодно, камеры давно не отапливаются. На обоих надето все, что возможно надеть, но чувствуется, что это особо не помогает.
– Куда это нас? – спрашивает Кишкин у Терещенко.
– Молчать! – лениво огрызается конвоир.
Кишкин не обращает внимания на окрик.
– Как вы думаете, Михаил Иванович? Это на расстрел?
– Молчать! Прямо шагай!
– Не знаю, Николай Михайлович, – отзывается Терещенко. – Одно из двух: или расстреляют, или не расстреляют. Что-то да будет…
Коридор длинный, с круглым сводом. Справа двери камер, слева зарешеченные окна. За окнами все та же метель.
Петропавловская крепость. Трубецкой бастион.
Караульное помещение
Бубенцов и двое конвоиров ждут заключенных в караулке. Когда их заводят, чекист ухмыляется краем рта.
Кишкин, увидев чекиста с маузером на боку и двух конвойных, бледнеет. Терещенко тоже становится не по себе.
– Ваши вещи, граждане, – говорит Бубенцов, указывая на стоящие перед ним два небольших чемодана. – Одевайтесь и следуйте за мной. Вы поступили в мое распоряжение.
Набережная Невы. Ночь. Февраль 1918 года
Грузовик подъезжает к «Крестам», тормозит у ворот. Сигналит. В кузове – конвоиры и Кишкин с Терещенко. За боковым стеклом кабины виден профиль Бубенцова.