Нежность
Сборник рассказов
Татьяна Ильдимирова
© Татьяна Ильдимирова, 2016
ISBN 978-5-4483-1829-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Нежность
I
За окном трамвая, исчерченным вчерашним дождем, улетали в переменно-облачное небо полужелтые листья. Как скоро пролетело лето, звякал трамвай, словно чайная ложка о стакан. У входа на рынок царила цветочная толчея – в первый раз в первый класс – торговали школьными астрами, из ведерок любопытно торчали их лохматые головы.
Вслед за листьями в небо уходили трамвайные рельсы. Постепенно они поднимались выше троллейбусных проводов, тонких, как струны, выше верхушек тополей и крыш домов, туда, где небо переставало быть плоским и теряло едва уловимый утренний звон.
Трамвай принялся медленно набирать высоту, и внутри стало щекотно, будто нос был полон цветочной пыльцы. Кондукторша, вцепившись в поручень, громко и настырно требовала заплатить за проезд или предъявить проездной. Если потереть запотевшее стекло – за окном другой трамвай маршрута номер пять, веселый и ярко-красный (как поролоновый клоунский нос), скользил по рельсам, проложенным через все небо неведомой рукой.
Ватным небом плотно заложило уши. Приоткрыв глаза, я столкнулась взглядом с потухшей надписью «Пристегните ремни».
Шел второй час полета. Из иллюминатора виднелся край самолетного крыла, где-то внизу на земном шаре густо нарисованы были реки и горы, почти невидные под пушистым небом. Планета медленно и безразлично плыла под подошвами. Голос стюардессы был звонок и предлагал на выбор мясо, рыбу или курицу. Вслед за голосом тянулись шуршание, покашливание, звуки потягивания человеческих тел в неудобных креслах, освобождения запахов съестного от подогретой фольги.
Пройдет еще час, и трап будет испуганно подрагивать под затекшими ногами. А до этого сообщат погоду, и всем в самолете сразу же станет немного зябко. А до этого (или после?) легкий толчок – шасси коснулись земли, громким становится свист ветра, обнимающего такой маленький в сравнении с небом самолет. Укол страха в подвздошье. Вздохи облегчения, аплодисменты. Не вставать с места до полной остановки самолета, и все равно же все полезут наверх за вещами. И толпиться в проходе – после трех часов полета приятно стоять.
Скоро я пересеку двор, который до сих пор по старой привычке называю нашим. Колесики чемодана будут увязать в листве, набрякшей росистой влагой. Мы уехали отсюда восемь лет назад, а стрелки на асфальте – казаки-разбойники – так и не стерлись. Качели, лысоватые кусты сирени, футбольные ворота на месте бывшей хоккейной коробки, где мы когда-то осваивали коньки. Трансформаторная будка: у нее прыгали в козла, и еще одна игра была похожая: куколка, балетница, воображуля, сплетница, уже не помню движений.
В подъезде наверняка идет (стоит) извечный ремонт; сыро, несъедобно пахнет штукатуркой. Дома же бабушка, круглая и теплая, жарит пышные оладьи. Она обидится, если я съем меньше дюжины. А неспящий дед, наверное, сидит на диване в любимой клетчатой пижаме, весь в ожидании утреннего самолета.
Дедушка Аркадий – виновник нашего приезда. Он во второй раз придумал умирать. Эта мысль уже приходила в его бедовую голову в прошлом году. Телефонные звонки бабушки несли через всю страну тревогу, но, прибыв в спешке, мы с мамой нашли деда в постели – чистого, свежего и с радостным блеском в глазах. Разукрасив жизнь нашим скоропостижным приездом, довольный дед поднялся на ноги, слегка ослабшие от постельного режима. Мы гостили у стариков несколько дней, своей беззаботностью похожих на школьные каникулы.
Так мы встретили с ними прошлый Новый год. Дорога прошла в страхе, потому что за несколько дней до бабушкиного вызова позвонил сам дед, и его голос послышался мне высохшим. Помню, как я отстала, чтобы завязать шнурок, и застыла на лестничной площадке, боясь идти дальше. Прижалась лбом к холодному оконному стеклу, которое пахло хвоей, и растаявшим снегом, и пеплом. Я была в те топкие, как болото, минуты слабой (дорожную сумку не поднять) и маленькой (чуть выше подоконника, если встать коленями на радиатор).
Все обошлось тогда, и теперь обойдется тоже. Я знаю это наверняка.
Планета проплывает подо мной; такая дрожь внутри, что стынут пальцы рук. В иллюминаторе купаются облака, редко выныривают из-под ваты нитки рек и желто-зеленые лоскутки. Виталий Алексеевич, я снова думаю о Вас. Это чувство похоже на мелодию, которая продолжает звучать, когда закончился концерт, а музыканты разошлись по барам, бабам и домам. Я живу хорошо, даже замечательно, но вдруг – всегда вдруг – занозой в сердце впивается ощущение того, что я не с Вами и от Вас далеко (каждый километр – во мне, холодный и острый, как циркуль).
Приземлившись, я буду никакая, как выжатый чайный пакетик. Зато вечером, когда усталость замнется в дремотных складках кровати, взамен придет желание говорить-говорить-говорить. На меня будут смотреть с тихой, безусловной любовью, от которой я уже успела отвыкнуть. Сейчас, в самолете, мне немного стыдно думать об этом.
Наверняка мы будем играть в излюбленные игры деда из моего детства – домино, лото, «Эрудит». Может быть, достанем Монополию: бабушка до сих пор хранит все коробки с играми. Довольный дедушка по-барски развалится в кресле. Я уже чувствую, как уютно пахнет лимоном и жасмином зеленый чай в знакомой чашке. Можете мне не верить, но в других чашках не бывает такого вкусного чая. Новые обои будут непривычны, но, конечно, я скажу, что все мне нравится.
Когда наступит почти ночь и все заснут, я наконец-то наберусь смелости и закроюсь в ванной с телефоном. Наберу Ваш номер и буду считать гудки со страхом, что никто мне не ответит, и с такой же в точности надеждой.
После четвертого гудка я услышу Ваш голос и скажу:
– Доброй ночи, Виталий Алексеевич, это Лара. Я приехала.
***
Я не была в нашей школе тысячу лет. Целых десять. Недавно мне в очередной раз приснилось, как я бегу по пустым школьным лестницам. Бегу и бегу, словно этажей не четыре, а в четыре раза больше. Вниз, прыгая через две ступеньки, и вверх, галопом, подгоняемая сквозняками, и снова вниз, и по длиннющему переходу, и вновь по лестницам, запутанным, как наушники в кармане. То к запасному выходу, где, как и прежде, ядовито и сизо накурено, то к наглухо заколоченной двери чердака, пока под языком не делается колко. Школа почти пуста, ступени пахнут сырой тряпкой, издали доносятся жестяной стук ведра и глухое ворчание уборщицы.
Как только я останавливаюсь передохнуть, к моим ногам планирует самолетик из тетрадного листа. Это записка, и я знаю, что в ней написана гадость обо мне; читать не буду – незачем. Я убегаю от нее по лестнице вверх, из предыдущих снов зная, что между третьим и четвертым этажами мне встретится завуч Евгения Михайловна (она же Евгеша), вся в коричневом одеянии, прикрикнет скрипуче – чего носишься как угорелая? – и я вцеплюсь в перила, я сожмусь до роста себя – пятиклассницы, такая-сякая: стихотворение не выучила, сменку забыла, через козла прыгать не получается.
Тогда я еще не догадывалась, что случится через несколько лет, когда Евгеша первой узнает обо всем. Та самая Евгеша, длинная, сухая, как осеннее дерево; очки неловко притулились на переносице. Она носила мужские ботинки, одевалась в цвета осени, которые решительно не шли ее бледному вытянутому лицу, и изо дня в день увешивалась бусами из самоцветов, пытаясь претендовать на звание первой красы учительской. Любила биологию в виде кабинетного аквариума и комнатных растений и не шибко привечала своих учеников, а особенно – учениц. Каждый ее урок в пятых классах начинался с того, что несколько девочек отправлялись в туалет смывать ресницы. Со старшеклассниками все было куда интереснее: уловив на уроке амурные флюиды, Евгеша вставала в стойку, как охотничий сеттер, дружелюбно улыбалась и во всеуслышание изрекала что-то вроде: «Ларионов, чудо мое, хорош пялиться на Сойкину! Она, конечно, девочка красивая, но ей родители все равно кого получше найдут». Класс гоготал довольно и подобострастно.
Знаете, однажды я увидела ее в кинотеатре. Тогда шел «Титаник», и трудно было найти девочку, которая бы не утирала слезы под переливы песни Селин Дион. Как оказалось, не устояла и Евгеша. Я заметила ее в туалете после сеанса, где она, сняв очки, сморкалась и пудрила перед зеркалом унылый покрасневший нос. Я рассказала об этом Саньке, и мы хохотали вместе, хотя на самом деле нам не было весело.
***
Виталий Алексеевич, Вы помните Саньку? Она красила пряди у лица в розовый цвет тушью для волос, ногти – черным лаком, носила тяжелые ботинки, узкие джинсы и дурацкие майки-балахоны. Читала фэнтези, бегала на рок-концерты местных групп, писала стихи о любви и смерти, год увлекалась каратэ и однажды сломала нос парню, который имел наглость распустить руки. В школу она приходила в образе девочки-припевочки с аккуратной прической, в юбке, закрывающей колени, и со сделанной домашкой. Ее любили все учителя, даже Евгеша к ней благоволила. Особенно Саше давались точные науки, и по химии у нее были одни пятерки. На контрольных она решала оба варианта – и за себя, и за меня. Вы делали вид, что ничего не замечали, или Вам было все равно? Антипова Саша – пять, Остапенко Лариса – пять. Молодцы, девочки, продолжайте в том же духе.