Петерс Фритц
Детство с Гурджиевым
Фритц Петерс
Детство с Гурджиевым
1.
Я впервые встретился и разговаривал с Георгием Гурджиевым в июне 1924 года в субботний день в Замке Приэре в Фонтебло во Франции. Хотя причины моего появления там были мне не очень ясны - мне было в то время одиннадцать лет, - я, тем не менее, отчетливо и ясно помню ту встречу.
Был ясный солнечный день. Гурджиев сидел за небольшим, с мраморным верхом, столом, затененным полосатым зонтом, спиной к замку, повернувшись к открытому пространству симметричных газонов и цветочных клумб. Перед тем, как меня вызвали к нему для разговора, я должен был некоторое время сидеть на террасе замка, позади него. Ранее я видел его только однажды в Нью-Йорке предыдущей зимой, но я чувствовал, что имел "встречу" с ним. Моим единственным воспоминанием того времени было то, что я был напуган им: отчасти тем, как он посмотрел на - или сквозь - меня, а отчасти из-за его репутации. Мне рассказывали, что он был по крайней мере "пророк" - самое большее, что-то очень близкое ко "второму пришествию Христа".
Встречаться с каким-нибудь вариантом "Христа" - это событие, и эта встреча не была той, которую я ожидал. Честно говоря, меня не только не влекло к ней - я страшился ее.
Сама же встреча не соответствовала моим страхам. "Мессия" или нет - он казался мне простодушным, простым человеком. Он не был окружен никаким сиянием, говорил по-английски, с сильным акцентом, значительно более просто, чем меня заставляла ожидать Библия. Он сделал неопределенный жест в моем направлении, велел мне сесть, попросил подать кофе и затем спросил меня, почему я здесь. Мне стало легче, потому что он оказался обычным человеческим существом, но мне было трудно ответить на вопрос. Я чувствовал без сомнения, что ему надо дать "важный" ответ, что у меня есть какая-то важная причина. Не имея ничего, я сказал ему правду: что я был здесь потому, что меня привели сюда.
Затем он спросил меня, почему я хочу быть здесь, учиться в его школе. Еще раз я был способен ответить только, что то, что меня привезли сюда, было вне моего контроля - я не был подготовлен. Я помню сильное побуждение солгать ему и столь же сильное чувство, что я не могу солгать ему. Я чувствовал, что он заранее знает правду. Единственный вопрос, на который я ответил менее честно, это, когда он спросил меня, хочу ли я остаться здесь и учиться у него. Я сказал, что хочу - что не было, по существу, правдой. Я сказал это потому, что я знал, что он ожидает услышать от меня. Мне кажется теперь, что любой ребенок должен был ответить, как и я. Что бы из себя ни представляло Приэре для взрослых (а литературное название школы было: "Институт Гурджиева для Гармоничного Развития Человека"), я чувствовал, что переживал нечто подобное беседе с директором средней школы. Дети ходят в школу, и я присоединился к общему договору, что ребенок не должен говорить учителю, что он не хочет ходить в школу. Единственное что удивило меня, было то, что мне был задан такой вопрос.
Затем Гурджиев задал мне еще два вопроса:
1. Как, вы думаете, чем является жизнь? и 2. Что вы хотите знать?
На первый вопрос я ответил поговоркой: "Я думаю, что жизнь - это что-то, что приносится вам на серебряном блюдце и продается вам, чтобы делать с ней что-нибудь". Этот ответ напоминал о долгом разговоре о фразе "на серебряном блюдце" и упоминании Гурджиева о голове Джона Баптиста. Я отступил - это чувствовалось, как отступление - и видоизменил фразу, сказав, что жизнь это "подарок", и это ему понравилось.
Второй вопрос (Что вы хотите знать?) был проще. Я ответил: "Я хочу знать все".
Гурджиев ответил немедленно: "Вы не можете знать все. Все о чем?"
Я сказал: "Все о человеке, - и затем добавил, - По-английски, я думаю, это называется психологией или, может быть, философией".
Тогда он вздохнул и после короткого молчания сказал: "Вы можете остаться. Но ваш ответ делает жизнь трудной для меня. Только я один учу тому, о чем вы просите. Вы создаете больше работы для меня".
Так как моей детской целью было соответствовать и доставлять удовольствие, я был смущен ответом. Меньше всего я хотел бы осложнять чью-либо жизнь - мне казалось, что она и без того достаточно трудна. Я ничего не сказал в ответ, и он продолжал говорить мне, что в добавление к изучению "всего" я должен буду также учить менее значительные предметы, такие как языки, математику, другие науки и т. д. Он также сказал, что это не обычная школа: "Здесь можно изучать много вещей, которым не учат в других школах". Затем он благожелательно похлопал меня по плечу.
Я использую слово "благожелательно", потому что этот жест имел большое значение для меня в то время. Я стремился к одобрению какого-нибудь высокого авторитета. Получить "одобрение" этого человека, которого другие взрослые считали "пророком", "провидцем" и "Мессией" - и одобрение таким простым дружеским жестом - было неожиданным и теплосердечным. Я просиял.
Его манера изменилась резко. Он ударил кулаком по столу, посмотрел на меня с большой силой и сказал: "Можете вы обещать сделать кое-что для меня?"
Его голос и взгляд, который он бросил на меня, были пугающими и возбуждали. Я почувствовал себя прижатым к стене и вызванным. Я ответил ему одним словом, твердым "Да".
Он указал на широкую лужайку перед нами: "Вы видите эту траву?"
"Да".
"Я даю вам работу. Вы должны подрезать эту траву машиной каждую неделю".
Я посмотрел на газоны, расстилавшиеся перед нами, - они показались мне бесконечными. Это, несомненно, была работа больше, чем на одну неделю, и больше, чем я когда-либо видел в моей жизни. Снова я сказал "Да".
Он ударил кулаком по столу второй раз. "Вы должны поклясться своим Богом". Его голос был чрезвычайно серьезен. "Вы должны обещать, что вы сделаете это, невзирая ни на что".
Я смотрел на него вопрошающе, почтительно и со значительным трепетом. Газоны - даже они (там их было четыре) - не казались значительными мне теперь. "Я обещаю", - сказал я серьезно.
"Нет, обещайте точно, - повторил он. - Вы должны обещать, что будете делать это, что бы ни случилось, кто бы ни пытался остановить вас. Многое может случиться в жизни".
В этот момент его слова вызвали в моем воображении зрелища ужасающих происшествий при покосе этих газонов. Я предвидел большое количество эмоциональных драм, которые могут произойти в будущем из-за этих газонов. Снова, не раздумывая, я обещал. Я был так же серьезен, как и он тогда. Я умер бы, если необходимо, в работе, подстригая эти газоны.
Мое чувство преданности было очевидным, и он, казалось, был удовлетворен. Он приказал мне начать работу в понедельник и затем отпустил меня. Я не думаю, что понимал это в то время - то есть, ощущение было новым для меня - но я ушел от него с чувством, что я наполнен любовью; к любому человеку, к газону или к себе - не имело значения. Моя грудь значительно расправилась, сверх нормально возможного. Я, ребенок, незначительный выступ в мире, в мире, который принадлежал взрослым, был попрошен исполнить нечто, что было очевидно важно.
2.
Каким было "Приэре", которое мы называли чаще именно так, или "Институт для Гармоничного Развития Человека"?
В возрасте одиннадцати лет я понимал это просто как некоторую особую школу, управляемую, как я сказал, человеком, который считался многим людьми фантастическим, новым пророком, великим философом. Гурджиев сам однажды выбрал это место, как то, где он пытался учить подготовке к самой жизни; и, кроме того, пытался создать маленький мир, воспроизводящий условия большого внешнего мира; основной целью создания таких условий существования было подготовить студентов для будущих человеческих или жизненных испытаний. Другими словами это не было школой, посвященной обычному образованию, которое, в основном, заключается в ознакомлении с различными предметами, такими как чтение, письмо и арифметика.
Может быть необходимо указать здесь, особенно для людей, которые в некоторой степени знакомы с теорией Гурджиева, что я описываю "Институт", как видел и понимал его мальчиком. Я не пытаюсь определить его цель или значение для людей, которые были привлечены сюда или заинтересованы в Гурджиеве из-за его философии. Для меня, несомненно, это была просто особая школа - отличающаяся от любой другой школы, которую я знал, - и существенное отличие заключалось в том, что большинство "студентов" были взрослыми. За исключением моего брата и меня, все другие дети были либо родственниками племянницами, племянниками и т. д. - мистера Гурджиева, либо его естественными детьми. Всего там было немного детей - я могу припомнить всего только десять.
Порядок школы для каждого, за исключением самых маленьких детей, был одинаков. День начинался с утреннего кофе и сухого куска хлеба в шесть часов. С семи часов каждый работал над каким-нибудь заданием, которое ему было назначено. Исполнение этих заданий прерывалось в течение дня только едой: обедом в полдень (обычно суп, мясо, салат и какой-нибудь сладкий пудинг); чаем в четыре часа дня; простым ужином в семь часов вечера. После ужина, в 8.30, была гимнастика или танцы в так называемом "доме изучения". Этот распорядок был постоянным для шести дней в неделю; за исключением того, что в субботу после полудня женщины ходили в турецкую баню; рано утром по субботам были "демонстрации" танцев в доме изучения более подготовленными исполнителями для других студентов и гостей, которые часто приходили в выходные; после демонстраций мужчины шли в турецкую баню и, когда баня была закончена, был "банкет" или особая еда. Дети не участвовали в этих поздних обедах, как участники - только, как прислуга или помощники при кухне. Воскресенье было днем отдыха.
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](/templates/read-books/images/no-cover.jpg)