Юлий Исаевич Айхенвальд
Никитин
Во всей поэзии Никитина виднеется известная грань, которая должна бы отделять его день от его ночи, его реальность от его мечты. Была суждена ему жизнь, лишенная целостности. День проводил он на людях, и было кругом него и в нем самом крикливо, шумно, суетно, и на своих страницах Никитин не стесняется даже, перед поэзией и перед своим бытом, часто употреблять эпитет «грязный», и в самых стихотворениях у него не раз торгуются, – цепко держала его тогда в своих когтях самая неприглядная проза; но когда наступала ночь и приносила с собою не только физическое уединение, поэт отдавался тишине и стихам, и, освобожденное от дневного сора, к своей первобытной чистоте взывало его живое сердце.
Святая ночь! Теперь я чуждДневных тревог, насущных нужд.Они забыты. Жизни полны,Виденья светлые встают:Из глубины души, как волны,Слова послушные текут.И грустно мне мой труд отрадный,Когда в окно рассвет блеснет,Менять на холод беспощадный,На бремя мелочных забот…И снова жажду я досуга,И темной ночи жду, как друга.
Или тот же мотив звучит в стихах, напоминающих нечто пушкинское (особенно в первой строфе):
Пускай сыны тщеславия и лени,Поклонники мгновенных наслаждений,Изысканность забав своих любя,В них радости находят для себяИ на алтарь непостоянной модыНесут, как дань, часы своей свободы.Милее мне мой уголок простой,Божественной иконы лик святой,И перед ним горящая лампада,И тихий труд, души моей отрада………………………………
И опять – неприветливое отношение к рассвету, который разлучает с одиночеством любимых дум.
Однако день не проходит бесследно и безнаказанно для ночи: его пережитые впечатления не могут совершенно улетучиться. И та «семья забот», которая окружала писателя днем, не делала его бессемейным и ночью. Осадок утомленности, что-то помутненное, раздробленность интересов – это все слышится у Никитина и придает его поэзии колорит серый, пронизывает ее жалобой, унынием, которых не может вполне рассеять даже любимая поэтом цветущая природа, его родная степь:
О, степь! люблю твою равнину,И чистый воздух, и простор,Твою безлюдную пустыню,Твоих ковров живой узор,Твои высокие курганы,И золотистый твой песок,И перелетный ветерок,И серебристые туманы…
Неудовлетворенная душа смотрит на нас из его стихов, – не удовлетворенная ни самой собою, ни внешней действительностью. Жизнь рисуется ему как степь или как замирающий в этой степи случайный огонек. Идешь, идешь точно по какой-то «степи неоглядной, глуши безответной, дали безотрадной».
Нет в этой дали ни кустика зелени,Все-то зачахло да сгибло без времени,Спит точно мертвое, спит как убитое,Солнышком Божьим навеки забытое.
Это, конечно, большое горе – не встречать ни кустика зелени. По отношению к Никитину такое отсутствие зеленого, сплошная безотрадность, унылый пейзаж существования должны были еще более оттеняться тем, что, как мы уже упомянули, зеленое в буквальном смысле, красота природы были ему очень близки и желанны, и самое художественное, что есть в его поэзии, – это именно его ландшафты, картины степи, леса, воды, города.
Если день – базар, а ночь – тишина, то стихией ночи была объята для нашего автора и сама природа: он был ее, природы, гость нелишний, со своей думой и песней, – она успокаивала его, учила, лечила и ласковым дыханием обвевала горячую голову; она поселяла в душе то задумчивое и тихое, в чем отказывала жизнь. Утешение живого, будущий приют мертвого, «синела степь безгранной далью», и, поэт степи, Никитин воспевал ее красивой и красочной мелодией стихов.
Так как вообще его поэзия нетребовательна, то и к пейзажу относится он так, что последний удовлетворяет его самой простотою своею, и даже эту простоту он умеет разбирать на отдельные подробности, – он разлагает элементы. Его ухо слышит и то, как в прохладе вечера «едва упадет насекомым подточенный лист». Его слепой гусляр говорит о себе:
Листок ли на землю сырую ложится,Змея ли ползет где-нибудь в стороне,Камыш ли сквозь сон вдалеке шевелится, —Я все различаю в ночной тишине.
Он очень дорожит тем, что его любимая ночь опускается на природу тихо, незаметно, с большою осторожностью:
Ночь темная украдкой подступает,Степной травы не пробудит…или, еще лучше, в другом месте:Неслышным шагом ночь подходит,Не мнет травы, и вот онаЛегка, недвижна и темна…
Трава, не измятая ночью, успокоенность вообще, тихая поступь родной природы нужны Никитину именно потому, что уж очень громко среди всяческих «кулаков» и торгашей проходит его шумный и ненужный день. Но, кроме того, и философская созерцательность, которой не чужд поэт, не заказанная для него сфера дум, должна испытывать удовлетворение как раз ночью, потому что, когда смолкает дневная тревога, —
Полон таинственных дум,Видит присутствие БогаВ этом молчании ум.
Впрочем, и солнце любо поэту, – солнце, лелеющее всю эту россыпь луговых цветов, благоухающий ковер земли; и даже нетрудно подметить, что особенно часто в пейзажах Никитина, в его словами написанных картинах, выступают разнообразная окраска облаков, их позолоченные разноцветные края, их причудливое освещение – благодатная игра солнца. «Зорька тучек рукавами закрывается стыдливо», но она не может себя прикрыть, запрятать, и сквозь легкие рукава тучек выглядывает ее румянец, ими только смягченный и обогащенный в переливах бесконечных оттенков.
Но как ни хороша природа, «храм невидимого Бога», и в своей темной тишине, и в своих солнечных озарениях не возникает у Никитина того праздничного слияния с нею] которое так характерно для его земляка Кольцова. У последнего господствующей нотой слышится песня пахаря, пахаря-удачника, и пусть впоследствии осекутся кудри у Лихача-Кудрявича, но когда-то был же он молод, и гордо потряхивал их русой шапкой, и гордился своею службой природе; а Никитин, наоборот, воспевает пахаря бесталанного – такого делателя, которому никогда и на роду не было писано душевной молодости, которого от века и на века отметила своим перстом незадачливость. Кольцов был однажды навсегда опьянен и очарован золотою нивой, и он любил рассказывать, как потом это космическое золото природы у зажиточного крестьянина обменивается на реальное богатство золотой казны и всех этих пирушек обильных, с полными блюдами; никитинский же пахарь бесталанный, своим делом, своим земледелием не восхищенный, хотя из земли роет золото, но сам-то «сыт сухою коркою». И даже его соха – «горькой бедности помощница»; она всех кормит, но сама пребывает одинокой сиротой, и качающаяся на меже дикая полынь, эта символическая для поэзии Никитина трава, соком своим отзывается на долю сохи-сироты, подобно тому как на могиле бедняка вырастает «травка дикая»: к бедному смерть не благосклоннее, чем жизнь.
Сиротство сохи, бесталанность пахаря, одиночество бобыля – все это излюбленные темы Никитина. Он взял их, конечно, из самого себя, из настроенности и предрасположений собственной души. Ей «была близка вся грязь и бедность Кулака». Даже если бы гораздо лучше и богаче сложилась его внешняя судьба, все равно «к горьким горе идет», все равно – пали ему на долю
…песни унылые,Рад бы не петь их, да грудь надрывается.Песни печальные, песни постылые.Слышу я, слышу, чей плач разливается:Бедность голодная, грязью покрытая,Бедность несмелая, бедность забытая…………………………………………Горький полынь – эта песнь невеселая,Песнь невеселая, правда тяжелая!Кто здесь узнает кручину свою?Эту я песню про бедность пою.
В произведениях Никитина так часто и настойчиво появляется, такую существенную долю имеет бедность, что она даже принимает характер какой-то реальной сущности. Песня про бедность, уныло звучащая у нашего поэта, не есть эпопея о чем-то случайном или только об отдельных очагах нужды, – здесь видишь Нужду самое, видишь ее олицетворенной, с морщинистым лицом, слышишь ее тихую, неотвратимую поступь: «войдешь ты, – пол не заскрипит»; медленно душит она свои жертвы, как и вообще доля бесталанная убивает не сразу, не мгновенно, а, по сравнению Никитина, «что жена сварливая, – не уморит с голода, не накормит досыта».
Если бы нужда, застенчивость, убожество искали себе среди людей олицетворения, они едва ли бы нашли существо более подходящее, чем Никитин. Он и сам рисует себя таким:
С младенчества дикарь печальный,Больной, с изношенным лицом…
Изображая себя (или себе подобного) в «Дневнике семинариста», он показывает нам воплощение нелюдимства, поразительное незнание самых элементарных человеческих отношений, не только физическую, но и моральную неуклюжесть. Впрочем, это больше относится не к его прозе, а к стихам. Именно в них, в большинстве их, отражается, как в тусклом, но верном своему оригиналу зеркале, то печальное и оскорбительное, почти отталкивающее явление, которое писатель формулирует словами «изношенное лицо» прирожденно старое, никогда не свежее лицо. Сказать, что последнему соответствовала такая же изношенная душа, было бы не только страшно, как страшно произнести смертный приговор, и вдобавок смертный приговор тому, что даже и не жило, – но это было бы и несправедливо. Однако правда то, что в стихах Никитина нет, или почти нет, молодости. Он прошел мимо своей юности. Он начал не с начала. «Я состарился рано без старости». И почти отсутствует в его стихотворениях эротика. Эта черта его, в связи с внешней серостью жизни, способствовала тому, что из него вышел поэт погоста. «Вырыта заступом яма глубокая» – это не просто один из его стихов, это трагический эпиграф ко всем его произведениям. Безвременно раскрывшаяся могила составляет центр его печального творчества. И даже один из его героев, портной, осиленный беспросветной бедностью, при жизни еще как о последней милости просит, чтобы ему вырыли могилу, и действительно ложится в нее. У Никитина – заживо погребенные, и обычны для него похороны; больше у него смерти, чем жизни. Он говорит о «святыне смерти». Порою это навевает на читателя жалость и трогает его. Откликаешься на скорбно-прекрасные слова о смерти ребенка: «едва зажженная лампада таинственной рукой погашена»; и у нас тоже, как у самого автора, «черною кровью обливается бедное сердце», когда узнаешь из «Дневника семинариста», как умирал и умер юноша Яблочкин: была у него мечта об университете, мечтал он иметь собственного Пушкина и Гоголя, читал он, рвался к свету, – но болела у него и душа, и грудь; побежденный двойною болью, он погиб, не дочитав ни Пушкина, ни Гоголя, ни собственной жизни…