Читать интересную книгу Warhammer 40000: Ересь Хоруса. Омнибус. Том II - Дэн Абнетт

— Конечно, но я…

— Однако запомни вот что. Каким бы ни было состояние Империума, наш легион останется верным повелениям Императора. Я не потерплю нарушений Никейского Эдикта. Я не потерплю колдовства в наших рядах. Это понятно?

— Я не псайкер, капитан. Я…

— Это понятно?

— Да, мой господин, — Гальба услышал голос воина-машины и понял его. Он задумался, какие ещё голоса услышит вновь, и чего ему это будет стоить.

Тринадцатая глава

Тщательный анализ / Огни веры / Танец

— Яркая речь, — заметил Кхи’дем.

— Возможно, ещё и показательная, — кивнул Птеро.

Легионеры стояли возле частокола, наблюдая, как толпа расходится после тирады Аттика.

— Он не любит смертных, — признал Саламандр, — здесь нет ничего нового. Но теперь ты считаешь, что эта неприязнь переходит в нечто более опасное?

— Нет, — чуть помолчав, ответил Гвардеец Ворона. — Пока нет, а ты?

— И я — нет.

Кхи’дем мысленно говорил себе, что это не наивный оптимизм — легионер знал, какие последствия могут ожидать тех, кто закрывает глаза на признаки опасности. Также он понимал, что, случись худшее, уцелевшие Саламандры и сыны Коракса немногое смогут поделать. У ноктюрнца осталось четверо боевых братьев, в отряде Птеро — на одного больше.

— Аттик недвусмысленно требовал верности Императору, — продолжил Кхи’дем. — А я слышал в его словах презрение и видел лидера, явно настроенного править подданными с помощью страха. Но капитан не делает ничего преступного, и, хоть мне не нравятся его методы, в целях я не могу найти изъяна.

Саламандр криво улыбнулся Ворону.

— Пожалуйста, скажи мне, что это был голос разума, а не надежды.

Птеро смеялся очень сухо и недолго.

— А как ты можешь знать, что мои слова поддержки основаны на чем-то более веском?

— Тогда нам остается то же, что и всегда — верить в нашего брата.

— «Верить», — пробормотал Гвардеец Ворона. — Император приучил нас относиться к этому слову с подозрением. Может, если бы мы строже следовали Его повелениям, Империум не докатился бы до такого.

— Он сокрушил веру в ложных богов, — мягко поправил Кхи’дем, — а не в близких нам людей или в мечту об Империуме. Император верил в своих детей.

— И вот как мы отплатили за это, — в словах Птеро не было цинизма, только невероятная горечь.

— Мы ещё покажем себя достойными — должны показать.

— Согласен, — отозвался Гвардеец Ворона, и с минуту легионеры молча смотрели на угасающее пламя.

Затем Кхи’дем откашлялся.

— Я сожалею о твоем погибшем брате.

— Спасибо. Жизнь на этой планете… — Птеро покачал головой. — Её абсолютная враждебность уже, казалось бы, никого не может удивить, но всё равно находит способы. В этом нет никакого смысла, и я повторю, что подобное неестественно.

— Если жизнь выведена искусственно, то идея Аттика о том, что против нас тайно действует враг, становится более весомой.

— В этом-то я уверен.

Следующие слова Саламандр подбирал с осторожностью.

— Значит, у тебя есть доказательства, которые большинство из нас не сможет воспринять?

— Да, брат, — улыбнулся Гвардеец Ворона. — Когда-то я был одним из библиариев легиона, но никогда не нарушал Никейский эдикт.

— Не сомневаюсь.

— Я не хочу скрывать свою сущность, в конце концов, после Никеи это уже не имеет значения. Просто мне кажется… разумным… не голосить о ней перед Аттиком.

— Мутации не очень хорошо вписываются в его правильную, регламентированную вселенную, — согласился Кхи’дем. — Уверен, что капитан считает их огромным недостатком.

— Плоть нестабильна, а значит — слаба.

— Браво, восхищен твоей мудростью. Но всё же, расскажи о схватке с теми насекомыми…

— Не думаю, что это была спланированная атака. Просто ещё один пример общей враждебности Пифоса, — ответил Птеро.

— Ты как будто не совсем уверен.

Гвардеец Ворона состроил гримасу.

— Не до конца, да. Наш враг, кем бы он ни был, использует силы имматериума — это понятно из нападений на базу. По ночам в варпе случаются такие завихрения… Простое удержание способностей под контролем становится болезненным. А сегодня я ощутил всего лишь слабую рябь, ничего, что могло бы управлять настолько масштабной атакой.

— Но…?

— Но сержант Гальба предупредил нас о нападении прямо перед его началом. До того, как насекомые выдали себя хоть слабейшим звуком.

— Так он…?

— Не думаю.

— Но как это возможно?

— Никак, — на лице Птеро даже в темноте читалось сильное беспокойство. — Меня намного больше волнует не то, как это произошло, а почему.

Огонь в яме угас. В поселении не имелось электрогенераторов, и единственными источниками света остались факелы, расставленные здесь и там. Из провала выплывали клубы жирного, гнилостного дыма, стелившиеся над плато; воняло тухлыми водорослями.

Кхи’дем тем временем размышлял о раке, убивающем мечты, надежды и братские узы.

— Всё, что мы делаем — ждем и наблюдаем, — заговорил он. — Если что-то проглядим, то так и будем ждать и наблюдать, пока не станет слишком поздно. Мы оба знаем, что здесь творится нечто очень скверное, а значит, нужно действовать.

Думал же Саламандр вот что: «Громкие слова, дурак ты несчастный. Ну давай, вперед, действуй. Ах да, ты же не знаешь, что делать!»

Но Птеро кивнул, соглашаясь.

— Здесь творятся колдовские дела, и этому нужно противостоять.

— Будь осторожен, — предупредил Кхи’дем.

— Я не пойду против воли Императора, но среди нас есть один санкционированный псайкер, и, возможно, она окажется в силах помочь.

— Астропатесса, — понял Саламандр.

Каншелл скверно провел ту ночь и всё последующие. Ужас следовал по пятам за сервом с самого прибытия на Пифос, и от него не удавалось избавиться. Словно тень, он струился за спиной Йеруна, или простирался тьмой перед ним. Порой Каншеллу удавалось свалиться в обрывистый сон, забытье, рожденное изможденностью, но и там ему приходилось сражаться с кошмарными отражениями страхов, скользивших в ночи во время бодрствования.

То, что Йерун не один противостоял ужасам мрака, не успокаивало его. Серва окружали такие же издерганные, напуганные люди, с одинаково осунувшимися лицами, взвинченные и нервно-энергичные. Если бы где-то нашлось убежище, все они ринулись бы туда со всех ног. Успокоения не было — когда приходила ночь и касалась каждого своими ужасами, люди не могли протянуть друг другу руку помощи. Как и остальные, Каншелл скручивался во всё более и более плотный комочек, словно пытаясь сжаться в точку и так скрыться от взгляда создания, бродящего за гранью тьмы. Спрятаться нельзя, сражаться невозможно — оставалось только дрожать, хныкать и надеяться, что сегодня ночью не твой черед. Только молиться, что завтрашним утром не тебя найдут обезумевшим или мертвым.

Пока что мольбы Йеруна находили отклик, но другим не так везло. Неважно, какие меры предосторожности предпринимал Аттик, сколько часовых стояло на страже или как часто проводились обходы — люди продолжали умирать. Всегда один или два серва, никогда больше, но и без жертв не обходилось ни разу. Казалось, что проклятие, нависшее над лагерем, насмехалось над капитаном, танцуя макабрический вальс под собственный мотив и не обращая внимания на жалкие усилия Железных Рук.

Легионеры оказались не в силах остановить медленное вымирание сервов. Поэтому страх распространялся, рос, становился интенсивнее и превращался в яд сложного, насыщенного купажа. Лозы его проросли на отравленной почве Исствана-5, поражение стало перегноем, а ожидания новых ужасов и горестей удобрили грунт. Ночи вносили свой вклад, воплощая мрачнейшие предчувствия, и каждое утро казалось насильным глотком из чаши с ядом. День за днем отравы в ней становилось всё больше. Каншелл понимал — когда яд перельется через край, подобные ему утонут в ужасе, ничего не останется от их смертных рассудков. База превратится в скорбный дом, а затем в склеп.

Если Железные Руки не могли победить рак, что оставалось его жертвам? Йерун молил только о шансе исполнить свой долг, но против ужасов невозможно было что-то предпринять. Посещения бродили в тенях на паучьих ногах и помогали худшим из снов всплыть на поверхность, стать настоящими. Но сам посетитель оставался нереальным, и с ним нельзя было сразиться.

«— Пока, пока ещё нереален, — прозвучал шипящий шепот обещания у шеи Каншелла. — Ещё не совсем, но близко, очень, очень близко. Ещё немного усилий, ещё чуточку терпения…»

Иногда серву казалось, что он слышит скользкие слова даже днем. Порой, в серый полдень Пифоса, Йерун вздрагивал от усмешки, напоминающей скрежет заступа о высохший череп. Повернувшись, он ничего не замечал.