Читать интересную книгу Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

— Какая у нас в области промышленность? О-о-о, братец! У соседей от зависти зубы трещат. Автомобильный завод, металлургический, нефтеперегонный. А нефти! Да где там Баку до наших запасов! К тому же скоро зажгутся огни нашей гидростанции — самой мощной в мире. — И, перечисляя заводы, фабрики, существующие и строящиеся, Александр Пухов говорил горячо, со страстью, словно собирался все это передать в полную собственность Николаю Кораблеву, но не по дешевке.

Николай Кораблев уже все понимал. И только когда взволнованный Пухов вдруг оборвал поток слов, сказал:

— Я никогда партийной работы не вел…

— А ты думаешь, я родился секретарем обкома? — возразил Пухов.

— Нет. Ты родился мальчиком, потому и имя получил Александр, а не Секретарь, — пошутил Николай Кораблев и тут же серьезно добавил: — Но ты ведь не согласишься занять пост, например, президента Академии наук?

«Шашки на доске переставляет Морев. Пусть его… Куда же он Пухова? Видимо, на место Опарина, потому тот и молчит», — злорадно подумал в эту минуту Сухожилин. И вслух:

— Поддержим, обязательно поддержим и поможем, Николай Степанович.

Но еще труднее оказалось уговорить Астафьева. Он больше двадцати лет проработал в Нижнедонском районе, и теперь район с замечательными колхозами стал уже его настоящим детищем. Расстаться с ним он не намерен. Еще до этого заседания, узнав о том, что его хотят перевести на работу в обком в качестве секретаря обкома по сельскому хозяйству, он пошел в наступление: писал письма своим знакомым в Центральный Комитет партии, умоляя «уломать Акима Петровича». Те звонили Акиму Мореву и не советовали «срывать с райкома Астафьева». Это не помогло. Тогда Астафьев обратился к Моргунову, который его тоже хорошо знал, и тот по телефону сказал Акиму Мореву:

— Жалоба на вас. Хотите забрать в обком Астафьева? Мы приветствуем. Передайте это ему и скажите: ЦК просит его заняться сельским хозяйством области.

Сейчас Астафьев тоже поднялся на дыбы, доказывая, что он работник районного масштаба, что на работу в обкоме не годится. Но Аким Морев в точности передал слова Моргунова, и Астафьев, разводя руками, сказал:

— Я в распоряжении партии.

«Кадрики свои подбирает Аким Петрович. Они, свои-то кадрики, тебе же ноги переломают. До меня добираешься? Ой, не под силу меня спихнуть, — так думал в это время Сухожилин, уверенный, что смог всюду выставить против Акима Морева такие рогатки, на которые он непременно напорется, как медведь, поднявшийся из берлоги. — Э-э! Мы знаем, чем вас взять. Критикой. Открытой, прямой, с трибуны. Попробуй, тронь меня теперь. Немедленно осудят в зажиме… А там, глядишь, и весь клубок распутают».

И вдруг Опарин сердито проговорил:

— Теперь еще вопрос. Сухожилин давным-давно просит освободить его от обязанностей секретаря горкома. Тянется в архив. В музей его и направим. А?

Сухожилин так побледнел, что на лице у него стал виден только один острый носик, и тот на кончике почему-то покраснел, вроде спелой вишенки.

— А секретарем горкома я предлагаю рекомендовать Пухова Александра Павловича, — добавил Опарин и облегченно заулыбался, будто свалил огромный груз с плеч…

4

Театр был залит ярчайшим светом: директор приказал зажечь под потолком третью огромную хрустальную люстру, что делалось три раза в год: на Первое мая, в праздник Октября и под Новый год. И еще — директор разместил по бокам главного входа оркестр в полном его составе: гремел марш за маршем, сразу же хватая за душу того, кто входил в театр.

— Живем! Эх, живем!

— Ну! Прикажи партия — горы свернем! — выкрикивали участники пленума, поблескивая глазами.

Только три человека невесело входили в театр: Аким Морев, Елена и Ермолаев.

Аким Морев думал: «Не надо было ее приглашать на пленум: тревожит она меня».

Елена думала: «Ох, скорее бы в степи… и работать, работать, работать».

Ермолаев думал: «Нет, какой я все-таки несчастный человек!»

А народ шел возбужденный, приподнятый, твердо ступая, радуясь и оркестру, и электрическому свету, и нарядам.

Когда партер, ярусы и галерка заполнились, в ложе обкома первыми появились женщины: жена Опарина — Дашенька, как ее звали все, жена Николая Кораблева — Татьяна Половцева и жена Пухова — Груша. Мужья сели бок о бок с женами, а Аким Морев забился в угол.

Жена Пухова Груша выглядела, пожалуй, проще всех: на ней чистенькая с беленьким воротничком кофточка, гладкая прическа, а лицо усыпано веснушками, глаза добрые и славные, как у голубя.

На Татьяне все дорогое, но не крикливое: бархатное платье, ожерелье из настоящего жемчуга, миниатюрные часики на оголенной по локоть руке, но главное — она, румянощекая, с высоким белым лбом, привлекала внимание еще и потому, что ее знали как художника, автора знаменитой картины «Уральцы на Красной площади», за которую в прошлом году она получила премию.

Удивительно крикливо была одета Дашенька: даже прическа и та торчала какими-то загогульками, а волосы покрашены — уж и не поймешь в какой цвет.

Груша сидела скромно, стесняясь того, что она у всех на виду. Татьяна — спокойно. А Дашенька то и дело обращалась к Татьяне, показывая этим, что знакома с известным в стране художником и даже на близкой ноге.

Акиму Мореву из угла были видны ложи, в одной из которых рядом с грустным Ермолаевым сидела не менее грустная Елена.

«Видимо, поссорились. Ну, что же, милые ссорятся — только тешатся. А как было бы хорошо подойти к ней и так же дружески, как с Анной Петровной, поздороваться и сказать: «Здравствуйте, Елена Петровна». Дурак. Паспорт с собой прихватил». — И Аким Морев почувствовал, как щеки у него покраснели от стыда.

Свет в зале погас.

Началось первое действие пьесы Островского «На бойком месте».

Аким Морев любил театр, но пьесы из далекой жизни нагоняли на него тоску, и он всегда говорил: «Как тяжко тогда жилось. Как хорошо, что мы живем в другую эпоху, при других отношениях друг к другу». И теперь, глядя на сцену, он думал о том же.

Дашенька, у которой среди зрителей было много знакомых Манечек, Зиночек, Любочек, ткнула пальчиком в коленку Опарина и зашептала:

— Смотри, Зиночка как подвилась… а все равно морщинки видать. Нет, не к той косметичке она ходит. Я ей говорила — ступай к моей Нонне Федоровне.

— Ну тебя, — фыркнул Опарин. — Ты что — морщинки пришла рассматривать или спектакль смотреть?

— Ой, прости-и-и, — протянула Дашенька, но минуту спустя снова зашипела: — А Лидка-то! Так и ест глазами начгормилиции. Влюблена! Честное коммунистическое — влюблена!

— Перестань. Актеры обидятся: сидим почти у них на носу и болтаем. — И вдруг неожиданно пришла в голову Опарина нелепая мысль: «Марьям… Вот была бы жена».

Дашенька гневно махнула ручкой, решительно сказала:

— Никогда с тобой не поговоришь: то на работе, то… — что означало последнее «то», понять Опарину было трудно, да, видимо, он этого и не хотел. А в душе произнес: «Боже ж ты мой!»

Зал то замирал, не дыша, то охал, переживая происходящее на сцене. И когда кончилось первое действие, то Егор Пряхин первый поднялся с места и захлопал огромными ладонями, забывшись, крича:

— А барин-то, барин… щепочку взял, переломил и сказал: «Вот так и любовь моя»!

Иннокентий Жук тоже аплодировал:

— Экая проклятая доля была.

Во время второго действия ложа обкома неожиданно наполовину опустела — в ней остались только женщины. Актеры перед этим получили от Акима Морева записочку: «Дорогие друзья! Дела нас оторвали. Не обращайте на это внимания: народ принимает вас всей душой. Он с вами, и мы с вами. Аким Морев».

5

Легковые машины неслись по грейдерной дороге, разбивая тьму ночи яркими фарами. В первой сидели Аким Морев, Пухов, Лагутин. Во второй — Опарин, со своим облисполкомовским штабом. В третьей — Николай Кораблев и Ларин.

Опарин как только сел рядом с шофером, так и задремал, пробурчав:

— Попользуемся, друзья, случаем: уснем.

Так вел себя Опарин потому, что не верил в беду, весть о которой привез с канала Лагутин. Возможно, ему просто не хотелось верить: ведь так приподнято, радостно идет пленум, так замечательно выступают степные люди… а тут — нате-ка вам — беда!

В угнетенном состоянии были Аким Морев и Пухов.

— Значит, прорвало? — спросил Пухов.

— Да, — подтвердил Лагутин. — Не прорвало, а разломало.

— Вот сволочь-то, — вырвалось у Пухова.

Аким Морев думал: «Как же они… наши ученые? Почему не предусмотрели, что пустыня может не пустить к себе воду? Что же это такое? Вколотили огромные средства в строительство канала, столько труда положили колхозники и сколько надежд возлагали на канал. «С большой водой придет большая жизнь» — это ведь Марьям выразила мысль всех работников степей. Собирались всем пленумом ехать на открытие, как на праздник, а вышли — похороны».