– Как, – Уильям несколько смутился, – разве ты не англичанин?
– Я думаю, что англичанин. Вы же слышите, что я говорю по-английски. Но из Англии я уехал ребенком и возвращался туда с тех пор, как стал взрослым, всего один раз. Да и тогда меня обманули и так дурно со мной обращались, что мне безразлично, увижу я ее еще раз или нет.
– Как, неужели у тебя там не осталось ни родных, ни друзей, ни знакомых?! – воскликнул он. – Никого, к кому бы ты питал родственные чувства или хоть какое-то уважение?
– Нет, Уильям, – сказал я. – В Англии их у меня не больше, чем при дворе Великого Могола.
– И ты не испытываешь никакого чувства к стране, в которой родился?!
– Не более, чем к острову Мадагаскар. А пожалуй, еще меньше. Ведь Мадагаскар не раз, как ты знаешь, оказывался для меня счастливым местом.
Уильям был поражен моими словами и замолчал.
– Продолжайте, Уильям. Что вы еще хотели сказать? Ведь у вас были кое-какие идеи, так выкладывайте их.
– Нет, – отрезал Уильям, – ты заставил меня замолчать, и все, что я собирался сказать, отменяется. Все мои замыслы рухнули.
– Пускай так, Уильям, но дайте же мне услышать, в чем они состоят. Хотя мне с вами никак не по пути, хотя у меня нет ни родных, ни друзей, ни знакомых в Англии, все же я не могу сказать, что настолько люблю разбойничью жизнь, чтобы никогда от нее не отказаться. Я хочу послушать, что ты можешь предложить мне взамен.
– Да, друг, – сказал Уильям, – и это серьезно: есть кое-что взамен нее.
Он казался тронутым, и, кажется, даже слезы появились у него на глазах. Но я был слишком закоренелым негодяем, чтобы растрогаться, и рассмеялся.
– Что?! – воскликнул я. – Вы думаете о смерти? Готов биться об заклад, что так! Смерть полагается в конце этого промысла. Ну что же, пускай она явится, когда придет время. Все мы обречены на смерть.
– Да, – сказал Уильям, – это правда. Но надо устроить как-то свою жизнь, прежде чем придет смерть.
Он произнес это страстно, видно, озабоченный мыслями обо мне.
– Хорошо, Уильям, – сказал я, – благодарю вас. Я, быть может, не настолько бесчувственный, как кажусь. Так говорите, какое у вас предложение.
– Мое предложение, – сказал Уильям, – имеет целью твое благо в такой же степени, как и мое собственное. Мы можем положить конец такой жизни и покаяться. И я думаю, что в этот час нам обоим предоставляется лучшая возможность для этого – какая, в сущности, вообще может представиться.
– Послушайте, Уильям, изложите ваш замысел, как положить конец нашему теперешнему образу жизни, ведь об этом идет сейчас речь, а о другом мы поговорим впоследствии. Но давайте сначала выберемся из этих адских условий, в которых находимся.
– Верно, в этом ты совершенно прав. Мы не можем говорить о раскаянии, пока продолжаем пиратствовать.
– Это, Уильям, я и хотел сказать. Нам, верно, следует выразить сожаление в том, что сделано, а если нет, значит, я неверно представляю себе, что такое раскаяние. Об этом я, по правде говоря, знаю очень мало, но что-то подсказывает мне, что сначала мы должны бросить это скверное занятие, и в этом я помогу вам от всего сердца.
По выражению лица Уильяма я понял, что мое предложение ему было по душе. Если слезы стояли у него в глазах и раньше, то теперь их было больше. Но это были слезы по другой причине. Он был настолько полон радости, что не мог говорить.
– Послушайте, Уильям, – сказал я, – вы достаточно ясно заявили, что у вас благие намерения. Возможно ли, по-вашему, положить конец нашей злосчастной жизни здесь и выбраться отсюда?
– Да, – сказал он, – для меня это вполне возможно. Но возможно ли это для тебя, это зависит от тебя самого.
– Хорошо, – сказал я, – даю вам слово, что подобно тому, как я приказывал вам с момента, как посадил вас к себе на корабль, с этого часа вы будете приказывать мне, и все, что вы ни скажете, я выполню.
– Ты все предоставляешь мне? Ты говоришь это искренне?
– Да, Уильям, искренне, и честно выполню.
– В таком случае, – сказал Уильям, – вот в чем заключается мой замысел. Сейчас мы находимся в устье Персидского залива. Здесь, в Сурате, мы продали столько добра, что денег у нас достаточно. Отправь меня в Бассору[140] на шлюпе, загрузив его оставшимися у нас китайскими товарами. Их хватит на полный груз, и, уверяю тебя, в качестве купца мне удастся разместить часть товаров и денег среди тамошних английских и голландских купцов так, чтобы мы смогли воспользоваться ими при любых обстоятельствах. А когда я вернусь, мы уладим остальное. Ты же в это время убеди экипаж отправиться на Мадагаскар по моему возвращению.
Я сказал, что, по-моему, нечего забираться в Бассору; он может отправиться в Гомбрун[141] или на Ормуз и там поступить точно так же.
– Нет, там я не смогу действовать свободно. Там находятся фактории Компании, и меня могут задержать как контрабандиста.
– В таком случае, – сказал я, – вы можете отправиться на Ормуз, так как я ни за что не хотел бы расставаться с вами на долгое время. Ведь вы отправляетесь в самую глубину Персидского залива.
Уильям возразил, что я должен предоставить ему право поступать так, как он сочтет лучшим.
В Сурате мы получили большую сумму денег, так что в нашем распоряжении имелось около ста тысяч фунтов наличными. Но на борту корабля денег было еще больше.
Я при всех наших приказал Уильяму взять с собой имевшиеся на шлюпе деньги и закупить на них, если удастся, боевых припасов, чтобы таким образом снарядиться для новых похождений. В то же время я решил собрать некоторое количество золота и кое-какие драгоценности, хранившиеся на большом корабле, и спрятать их, чтобы можно было незаметно унести, как только Уильям возвратится. Итак, сообразно с указаниями Уильяма, я отпустил его в путешествие, а сам перешел на большой корабль, на котором у нас был действительно неисчислимый клад.
Возвращения Уильяма мы дожидались не менее двух месяцев, и я даже начал тревожиться о его судьбе. Подчас я думал, что он покинул меня, применил ту же хитрость и завербовал других. За три дня до возвращения Уильяма я чуть было не решился отправиться на Мадагаскар, махнув на все рукой. Но старый лоцман, который изображал квакера и в Сурате выдавал себя за хозяина корабля, разубедил меня. А за добрый совет и верность в деле, которое ему когда-то доверили, я посвятил его в свой замысел. Он оказался вполне честным товарищем.
Наконец Уильям, к нашей невыразимой радости, возвратился и привез с собой великое множество необходимых вещей, в частности шестьдесят баррелей пороха, железную картечь и около тридцати тонн свинца. Привез он также большое количество съестных припасов. Уильям открыто отчитался передо мной о своей поездке, так, что могли слышать все, кто находился на шканцах, и на нас не могло пасть подозрение.