Уважаемый Бог!
Если Ты существуешь и таков, каким Тебя изображают — всеведущ, вездездесущ и, самое главное, всемогущ, — разве способна поколебать Твой небесный престол какая-то книжка вкупе с писателем, который ее состряпал? Великие мусульманские мыслители часто спорили о том, в каких именно отношениях Ты пребываешь с людьми и их делами. Ибн Сина (Авиценна) утверждал, что Ты, находясь очень высоко над миром, осведомлен о нем лишь в общих чертах и весьма отвлеченно. Газали с ним не соглашался. Бог, «приемлемый для ислама», не может не знать в подробностях все, что происходит на земной поверхности, и не иметь об этом мнения. Ибн Рушда это не убедило, как Ты знаешь, если был прав Газали (и о чем не ведаешь, если ближе к истине были Ибн Сина и Ибн Рушд). Будь Ты таков, каким Тебя считал Газали, Ты был бы, писал Ибн Рушд, слишком похож на людей — на людей с их глупыми спорами, с их мелкими разногласиями, с их ограниченным кругозором. Такая вовлеченность в людские дела была бы недостойна Тебя, принижала бы Тебя. Итак, трудно понять, как правильно о Тебе думать. Если Ты — Бог Ибн Сины и Ибн Рушда, Ты и знать не знаешь, что сейчас говорится и делается во имя Твое. Но даже если Ты — Бог Газали, читающий газеты, смотрящий телевизор и принимающий ту или иную сторону в политических и даже литературных баталиях, я не верю, что «Шайтанские аяты» или какая-либо другая книжка, сколь бы скверной она ни была, способна всерьез Тебя обеспокоить. Что это за Всемогущий, если его могут вывести из равновесия дела человеческие? А если, Боже, и Ибн Сина, и Газали, и Ибн Рушд как-нибудь случайно все скопом ошиблись и Ты не существуешь вовсе, тогда тем более у Тебя никаких проблем с авторами книг быть не должно. И я заключаю, что источник моих трудностей — не Ты, Боже, а Твои служители и последователи на Земле. Одна выдающаяся романистка как-то раз призналась мне, что перестала на некоторое время писать художественные произведения, потому что ей не нравятся ее поклонники. Я задаюсь вопросом, не близка ли Тебе ее позиция. Благодарю Тебя за внимание, хотя не знаю, слушаешь Ты или нет (см. выше).
То, что он «стал мусульманином», побудило кое-кого в министерстве иностранных дел предложить, чтобы он замолвил слово за террориста. Он получил послание, где говорилось, что он мог бы результативно вмешаться в дело Кокаби. «Студент» Мехрдад Кокаби обвинялся в поджоге и взрывах в книжных магазинах, где продавались «Шайтанские аяты». Обвинение утверждало, что на бумаге, в которую были завернуты две самодельные трубчатые бомбы, найдены отпечатки его пальцев и что он оплатил прокат машин, использованных для террористических актов, со своей кредитной карты. Возможно, намекнули ему, изящным ходом со стороны автора «Шайтанских аятов» было бы воззвать к милосердию в этом деле. Возмущенный предложением, он обратился к Данкану Слейтеру и Дэвиду Гору-Буту. Обоим идея не понравилась. Это в какой-то мере его подбодрило, но два месяца спустя все обвинения с Кокаби были внезапно сняты и его рекомендовали депортировать в Иран. Правительство отрицало, что выкручивало руки незрячему Правосудию. Слейтер и Гор-Бут сказали, что не в курсе дела. Кокаби вернулся в Иран, где его встретили как героя и где ему дали новую работу: отбирать «студентов», отправляемых «учиться» за рубеж.
Пришла корректура сборника его эссе «Воображаемые родины». Билл сказал: «Давай теперь, раз уж ты это сделал, включим в книгу твое новое эссе». Билл имел в виду публикацию в лондонской «Таймс», где он попытался обосновать уступки, на которые пошел в «Паддингтон-Грин». Он ненавидел эту публикацию и уже пересматривал все, что совершил, но, повесив себе на шею этот жернов, не мог — по крайней мере в тот момент — от него избавиться. Он согласился на предложение Билла, и эссе под заглавием «Почему я мусульманин» вошло в книгу. Всю оставшуюся жизнь при взгляде на сборник «Воображаемые родины» он будет чувствовать ножевой удар сожаления и стыда.
У всех на уме была война, и когда британские мусульманские «лидеры» — Сиддики, Сакрани, брэдфордские муллы — не твердили, что он должен «загладить оскорбление» (то есть прекратить публикацию «Шайтанских аятов»), они выражали солидарность с Саддамом Хусейном. Близилась вторая годовщина фетвы, стояла зима, было холодно, неуютно. Фэй Уэлдон[123] прислала ему эссе Джона Стюарта Милля «О свободе» — возможно, это был упрек с ее стороны, но ясные, сильные слова Милля подействовали на него так же вдохновляюще, как прежде. В нем возродилось презрение к самым упертым из противников — к таким как Шаббир Ахтар, нападающий на несуществующую «либеральную инквизицию» и гордый исламом как религией «воинственного гнева», — и возникла новая неприязнь, неприязнь к тем, кто ранее заявлял, что поддерживает его, но теперь решил, что он недостоин поддержки. Джеймс Фентон написал в «Нью-Йорк ревью оф букс» сочувственную статью, где защищал его от такого феномена, как Разочарованные Друзья. Если реальный Салман своими поступками поставил себя ниже «Салмана их мечты», эти Разочарованные, писал он, начинают думать: фу, ну и черт с ним, он не стоит нашей дружбы. Пусть убийцы делают свое дело.
Он помнил то, что Гюнтер Грасс сказал ему однажды о поражении: оно преподает тебе более основательные уроки, чем победа. Победитель думает, что победа оправдывает его поведение и подтверждает его взгляд на мир, поэтому он ничему не учится. А побежденный должен переоценить все, что считал истинным и был готов отстаивать, и это позволяет ему получить от жизни хоть и тяжелые, но самые глубокие уроки. Первым, чему научило его поражение, было вот что: теперь он знал, где дно. Когда ударяешься о дно, понимаешь, какова глубина там, где ты очутился. И понимаешь, что больше опускаться на дно не хочешь.
И он начал усваивать урок, который его освободит: стремление к тому, чтобы тебя непременно любили, делает тебя узником камеры, где ты терпишь нескончаемые муки и откуда нет выхода. Он должен был понять, что есть люди, которые никогда его не полюбят. Как бы тщательно он ни растолковывал свою работу, как бы ни разъяснял свои авторские намерения, они не полюбят его. Нерассуждающий ум, которым управляют не допускающие сомнений абсолюты веры, глух к доводам разума. Те, кто демонизировал его, никогда не скажут: «Надо же, он вовсе не демон, оказывается». Он должен был понять, что это в порядке вещей. Он тоже не любил этих людей. Если он будет уверен в написанном и сказанном, если он будет доволен своей работой и общественной позицией, он сможет пережить то, что не все его любят. Он только что совершил поступок, из-за которого был чрезвычайно собой недоволен. Необходимо было это исправить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});