Программа же была просто либерально-конституционной и совершенно расплывчатой. Для определенных принципиальных воззрений Бакунина такое было недопустимо.
В подготовке как первого, так и последующих номеров он не принял никакого участия, а когда весной 1870 года «Колокол» появился, Бакунин писал Огареву и Нечаеву:
«Прочитав со вниманием первый номер возобновляемого вами „Колокола“, я остался в недоумении. Чего вы хотите? Ваше знамя какое? Ваши теоретические начала какие и в чем истинно состоит ваша последняя цель? Одним словом, какой организации желаете вы в будущем для России? Сколько я ни старался найти ответ на этот вопрос в строках и между строками вашего журнала, признаюсь со скорбью, что я ничего не нашел. Что вы такое? Социалисты или поборники эксплуатации народного труда? Друзья или враги государства? Федералисты или централизаторы?»[439]
Познакомившись с номерами нового «Колокола», которые кстати прислал ему Бакунин, Маркс писал Энгельсу: «Итак, „Колокол“ под руководством Бакунина станет еще великолепнее, чем при Герцене».[440] Но спустя три дня Маркс понял свою неточность. И мая 1870 года он исправил ее в новом письме к Энгельсу: «При ближайшем рассмотрении я увидел, что редактором является Огарев. Бакунин поместил в первых номерах только одно письмо, в котором разыгрывает постороннего, обвиняет редакцию в отсутствии принципов и т. п., рекламирует себя как социалиста и интернационалиста и т. п.».[441]
Пропагандистские брошюры, выходившие из-под пера Нечаева, к счастью для Бакунина, не предназначались для западного читателя, а сразу же переправлялись в Россию. Одним из любопытнейших произведений Нечаева, выпущенных в период второй пропагандистской кампании, стал второй номер «Издания Общества Народной расправы».
Бакунин теперь смог окончательно убедиться в полном несходстве своей анархической программы с предложенным Нечаевым образцом диктаторского режима.
В статье «Главные основы будущего общественного строя» Нечаев создал примитивную схему казарменного коммунизма. Тотчас после «низвержения существующих основ» Нечаев предлагал сосредоточить все «средства для существования общественного в руках нашего комитета» и объявить обязательную для всех физическую работу.
«В течение известного числа дней, назначенных для переворота и неизбежно последующей за ним сумятицы, каждый индивидум должен примкнуть к той или иной рабочей артели, по собственному выбору… Все оставшиеся отдельно и не примкнувшие к рабочим группам без уважительных причин не имеют права доступа ни в общественные столовые, ни в общественные спальни… одним словом, не примкнувшая без уважительных причин к артели личность остается без средств к существованию.
Для нее закрыты будут все дороги, все средства сообщения, остается только один выход — или к труду, или к смерти».[442]
Говоря далее о внутренней стороне трудовой жизни артели, Нечаев пишет, что за работой и ее качеством должен следить выборный из среды рабочих «оценщик». Все «оценщики» объединяются «конторой», которая «занимается регулированием хода работ, развитием деятельности и усовершенствованиями всей этой местности, будет ли то село или город».
«Контора заведует всеми общественными учреждениями (спальнями, столовыми, школами, больницами), общественными местными работами больших размеров, где участвуют поочередно все работники всех артелей…
Контора заведует воспитанием детей, для которых целесообразно устраивать особые здания… До наступления известного возраста, принятого в местности за норму, дети не принадлежат к артелям. Матери, желающие сами воспитывать своих детей, могут этим заниматься, но это не избавляет их от обязанности работать физически известное число часов в сутки. Вообще все работники по наступлении часа, в который оканчивается физический труд, могут заниматься чем угодно: отдыхать, гулять, быть в музеях, в библиотеках… быть в театре актером или зрителем, заниматься наукой или изобретениями и открытиями».
«Все юридические, сословные права, обязанности и институции, освященные религиозными бреднями, не имеют места при новом строе рабочей жизни. Мужчина и женщина… будучи производительным работником, могут быть свободны во всех отношениях… Отношения между полами совершенно свободные. При взаимном согласии мужчина и женщина живут вместе и расходятся, если не найдут это более удобным».
Мировоззрение всех членов общества, считает Нечаев, преобразуется радикально. Те же, кто не сможет это сделать, «должны погибнуть во дни переворота».
Идеальная, по Нечаеву, организация общества и в самом деле напоминает страницы Достоевского. «Первым делом понижается уровень образования, науки и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!.. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроить послушание. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая.
Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желания собственности.
Мы уморим желания: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство».[443]
Картина, созданная писателем, конечно, утрирована, но где-то по идее совпадает со стремлениями Нечаева.
Таким-то вот казарменно-тоталитарным вариантом коммунизма хотел увлечь Нечаев молодое поколение. Для большей убедительности, однако, он счел нужным снабдить статью совершенно фантастическим примечанием.
«Подробное теоретическое развитие наших главных положений желающие найдут в изданной нами статье „Манифест Коммунистической партии“.
Ссылка на „Манифест“ — еще одна очередная мистификация, еще одна попытка использовать чужой авторитет для поддержания своих поистине бредовых идей.
Каково же было в целом теоретическое кредо Нечаева?
Задачу свою и небольшой группы, по его мнению, настоящих революционеров он видел в том, чтобы „до конца разрушить этот поганый строй“. Все политические направления, будь то анархизм, либерализм или бланкизм, он готов был использовать в той мере, в какой они служили делу разрушения существующего строя. Принципиальность в вопросах политических, как и во всех других, была ему абсолютно чужда. Однако ясно одно: анархизм, особенно в своей положительной программе, менее всего импонировал Нечаеву. Не мог он принять и свойственное Бакунину уважение к народу и ко всем институтам народной жизни, так как не только не уважал народа, но и презирал его, считал, по существу, лишь объектом социальных экспериментов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});