Стали расходиться, не забыв, однако, арестовать премьер-министра фон Книллинга, присутствовавших министров, а также полицай-президента. В то время как Рудольф Гесс со своим студенческим отрядом СА препровождал арестованных на виллу издателя из кругов «фелькише» Юлиуса Лемана, Гитлера срочно вызвали из зала, потому что произошла стычка у казармы сапёров. Как только он покинул помещение — это было около 22 часов 30 минут, — Людендорф дружески распрощался с Лоссовом, Каром и Зайссером, и те исчезли в ночи.
Когда же Шойбнер-Рихтер и возвратившийся Гитлер, инстинктивно чувствуя, что случилось неладное, выказали свои сомнения, Людендорф грубо наорал на них — он не позволит, чтобы кто-либо сомневался в честном слове немецкого офицера. А ведь примерно за два часа до того Зайссер поставил в вину Гитлеру, что тот своей попыткой путча нарушил своё честное слово, и обе эти информации зеркально отразили конфронтацию двух миров — буржуазного с его принципами, его points d'honneur[413] и характерным чванством лейтенанта запаса с одной стороны, и ориентированного исключительно на свои цели захвата власти, лишённого предрассудков мира нового человека — с другой. Последовательно используя буржуазные нормы и понятия о чести, постоянно заверяя в своей верности правилам игры, которые на деле он презирал, Гитлер годами будет обеспечивать себе высокую меру превосходства, лишённого каких-либо сентиментальных чувств, и продемонстрирует принцип успеха в окружавшем его мире, бывшем не в состоянии расстаться с принципами, в которые и сам-то он уже не верил. Но в ту ночь Гитлер встретился с «противниками, ответившими на клятвопреступление клятвопреступлением и выигравшими игру»[414].
Однако все равно это была великая для Гитлера ночь, в которой было все, к чему его так тянуло: драматизм, ликование, упорство, эйфория действия и то ни с чем не сравнимое возбуждение полуяви-полусна, которым его не баловала реальность. На юбилейных торжествах в последующие годы, которые он будет отмечать со все более возрастающей помпезностью как «марш победы», он попытается сохранить то переживание и величие того часа. «Придут лучшие времена, — сказал он Рему и обнял своего друга, — мы все хотим трудиться день и ночь ради великой цели — вызволить Германию из нужды и позора». Были сочинены обращение к немецкому народу и два указа, которыми учреждался политический трибунал для вынесения приговоров за политические преступления, а также «объявлялись с сегодняшнего дня вне закона… главные подлецы предательства 9 ноября 1918 года» и вменялось в обязанность «выдавать их живыми или мёртвыми в руки народного национального правительства»[415].
А в это время уже предпринимались контракции. Когда Лоссов вернулся из «Бюргербройкеллера», то высшие офицеры встретили его замечанием, в котором явно проглядывала угроза: сцена братания с Гитлером была всего-навсего блефом, и так к ней и надо относиться, и какие бы неясные сомнения ни обуревали генерала до того, встретившись со своими офицерами, он оставил все мысли по организации путча. Вскоре и Кар выступил с заявлением, в котором он брал назад данное им согласие, ибо оно — так объяснял он свой переход на оборонительную позицию — было вырвано у него силой оружия. Одновременно Кар объявил НСДАП и «Кампфбунд» распущенными. Ещё ни о чём не подозревая, Гитлер был занят лихорадочной деятельностью по сбору сил для планировавшегося марша на Берлин, а генеральный государственный комиссар уже дал указание запретить сторонникам Гитлера доступ в Мюнхен. К этому времени один из ударных отрядов, охваченный революционным пылом, уже разгромил помещение социал-демократической газеты «Мюнхенер пост», другие отряды врывались в дома, захватывали заложников и хватали без разбору все, что плохо лежит, а Рем занял штаб военного округа на Шенфельдштрассе. Но что делать дальше, никто не знал, а время шло. Начал падать лёгкий мокрый снежок. Уже была полночь, но никаких известий от Кара и Лоссова не поступало, и это беспокоило Гитлера. Посланные связные не возвращались. Фрик, вероятно, был арестован, Пенера тоже нигде не могли найти, и Гитлер, кажется, стал понимать, что его обвели вокруг пальца.
Как это всегда бывало при неудачах и разочарованиях в его жизни, его чувствительные нервы мгновенно сдали, и с крахом одного замысла рухнули и все остальные. Когда той же ночью в «Бюргербройкеллере» появился Штрайхер и предложил все же обратиться с горячим призывом к массам, чтобы вызвать тем самым успех, Гитлер, по свидетельству самого Штрайхера, посмотрел на него большими глазами и, поникший и растерянный, передал на листе бумаги «всю организацию» в его руки — казалось, он уже ни во что не верил[416]. А затем, как всегда, за фазами апатии вновь наступили взрывы отчаяния — это безудержная смена настроений уже предвосхищала картину судорог и приступов бешенства более поздних лет. Он то готов дико сопротивляться, то столь же буйно отказывается от всех планов и, наконец, принимает решение провести на следующий день демонстрацию: «Получится — хорошо, не получится — повесимся», — заявил он, и эти слова тоже уже предвосхищали его постоянные колебания между крайностями в последующие годы — победа или гибель, триумф или самоуничтожение. Но когда посланная им группа, которая должна была изучить настроение масс, вернулась назад с благоприятными донесениями, он тут же обрёл вновь надежду, радость и веру в силу агитации. «Пропаганда, пропаганда, — восклицает он, — теперь все дело только за пропагандой!» Незамедлительно назначает он на вечер четырнадцать массовых собраний, на которых собирается выступать главным докладчиком. Ещё одно мероприятие планируется на день — десятки тысяч должны собраться на площади Кенигсплац и выразить поддержку национальному восстанию; уже утром он заказывает афиши, информирующие об этом мероприятии[417].
Это был и впрямь весьма характерный, более того, единственный обещавший успех выход, который ещё оставался у Гитлера. Чуть ли не все историки упрекают его в том, что как революционер он в решающий момент оказался несостоятельным, но это едва ли справедливый упрёк, потому что тут не учитываются предпосылки и цели Гитлера[418]. Да, конечно, нервы ему отказали, но то обстоятельство, что он не дал команду занять телеграф и министерства и не взял под свой контроль ни вокзалы, ни казармы, было совершенно логичным, поскольку он ни в коем случае не собирался революционным путём захватывать власть в Мюнхене, а хотел, имея в своём тылу власти Мюнхена, двинуться маршем на Берлин, и эта его бездеятельность резче и безыллюзорнее, нежели оценки его критиков, говорила о понимании им того, что с уходом партнёров провалилась и вся операция в целом. Что же касается демонстрации и агитационной войны, то от них он, очевидно, уже не ждал никакого результата в смысле перемены обстановки, а только надеялся в принципе, что они обеспечат участникам государственного заговора благодаря прочной стене созданного настроения защиту от политических и уголовных последствий этой акции, хотя, конечно, в резких сменах его настроений в ту ночь появлялась иной раз и мысль увлечь за собой массы и, не оглядываясь на Мюнхен, всё-таки выступить в неоднократно воспевавшийся поход на Берлин. Захваченный силой воображения на своём собственном поле боя, Гитлер под утро выработал план — послать на улицы патрули с призывами «Вывешивайте флаги!»: «Вот тогда мы и посмотрим, будет ли энтузиазм на нашей стороне!»[419]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});