отводили взгляды, и Фёдор понимал почему.
Но сейчас вера, что отец найдётся, ещё оставалась, особенно у мамы и сестёр, и у Феди не хватило духу высказать то, что жгло и мучило, – что отца почти наверняка нет в живых, что он, отказавшийся пойти на службу к большевикам, скорее всего, расстрелян.
Однако мама и сёстры отказывались в это верить…
Маленький белый конверт лежал в руках Феди Солонова, и тот никак не решался его распечатать. Писала великая княжна, и душа бедного Феди вновь пришла в смятение.
Вроде бы всё стало просто и понятно. Он любит Лизу, и Лиза любит его. Им хорошо вместе и шутить, и грустить, и смеяться, и плакать. Они понимают друг друга с полуслова, Лиза всегда была боевым кадетским товарищем, непременной участницей всех их вылазок, ничего не боялась, лазала по деревьям и заборам, в общем – «свой парень».
А великая княжна… наверное, это было что-то вроде Прекрасной Дамы, которую платонически обожали средневековые рыцари, кому посвящали баллады и стансы, в чью честь трубадуры воспевали «небесную любовь».
И вот письмо.
И пальцы дрожат.
Эх, была не была, Фёдор! Чего ты испугался?..
«Милый другъ мой, Ѳеодоръ Алексѣевичъ. Простите меня, что только вотъ сейчасъ пишу Вамъ. Была безумно счастлива, узнавъ, что Вы цѣлы, невредимы и, насколько сейчасъ это возможно, благополучны. Я много думала о случившемся, еще больше молилась. Но, какъ видно, самъ Господь указалъ мнѣ путь – въ елисаветинскій госпиталь пріѣхала какъ-то команда врачей изъ Ростова, и среди нихъ – докторъ Солонова, которой я просто восхитилась; съ невѣроятнымъ мужествомъ и спокойствіемъ она оперировала самые сложные случаи, несмотря на то, что не такъ ужъ и старше меня.
Мы разговорились, и я узнала, что она – сестра Ваша. Она разсказала мнѣ многое о семьѣ Вашей и о Васъ, дорогой мой другъ. Я много думала, много переживала, много молилась, какъ уже сказано. И я поняла – Господь указываетъ мнѣ путь служенія, служенія моему народу, передъ коимъ семья моя, августѣйшая семья, облеченная особымъ довѣріемъ Господа нашего, но и особой отвѣтственностью, такъ виновата. Виновата тѣмъ, что допустила смуту, что не излѣчила тѣ язвы, не выкорчевала тѣ несправедливости и обиды, что дали теперь столь ужасные кровавые всходы. Я должна сдѣлать всё, чтобы искупить эту вину, хотя бы частично.
Встрѣча съ сестрой Вашей подсказала мнѣ дорогу. Я намѣрена поступить, какъ и она, въ медицинскій институтъ, сдѣлаться врачомъ. Я откажусь отъ статуса члена императорской фамиліи, если будетъ необходимо. Студентка Татіана Николаевна Романова, вотъ и всё.
И… я узнала о Вашей давней и душевной дружбѣ съ m-lle Корабельниковой. Отъ всей души и сердца я желаю Вамъ съ ней счастья. Никогда не простила бы себѣ, если – вольно или невольно – но стала бы причиной чьего-то горя и разбитаго сердца. Простите меня, другъ мой. Я знаю, Вы вѣрно служите Россіи; продолжайте же это дѣло, ради всего святаго.
Я робко надѣюсь, что пути наши еще пересѣкутся и мы сможемъ поговорить какъ друзья, сохранивъ въ памяти всё, что должно сохранить. Не стану просить Васъ сжечь или же вернуть это письмо. Вы человѣкъ безукоризненной чести, дорогой Ѳеодоръ, и поступите такъ, какъ положено. Остаюсь навсегда вашъ другъ – Татіана».
Фёдор осторожно сложил письмо, спрятал в конверт. Нет, он не станет его сжигать, и возвращать тоже не станет. Пусть это навсегда останется с ним, памятью о Прекрасной Даме, которой он служил, как мог.
Пусть это будет. А Лиза… Лизе он расскажет, если будет уверен, что она поймёт правильно.
Странное наступило время. Какое-то нереальное, невсамделишное. Миновал август, наступала осень, в питерских парках желтели листья. Александровский полк стал гвардейским. Фёдора Солонова, как и других бывших кадетов, догнали наконец царские милости – чин поручика и первый из георгиевских крестов. Ожил Петербург; зашумел Невский; стремительно исчезали все следы Смуты. Отстраивался, ремонтировался родной корпус; Две Мишени становился его начальником, и теперь он уже с полным правом носил генерал-майорские погоны, а к его крестам на груди прибавилось сразу два – за спасение августейшей семьи и за операции во время смуты. Три степени ордена св. Георгия – притом что полный бант собрали за всю историю лишь четыре человека: Михаил Илларионович Кутузов, Михаил Богданович Барклай-де-Толли, а также Иван Дибич и Иван Паскевич.
…Вместе с Константином Сергеевичем шла заведовать учебной частью корпуса и Ирина Ивановна Шульц, особым указом Государя возведённая в полковничий чин.
Но при этом никуда не делись германцы с Днепра, австрияки с Днестра, поляки с Березины и финны с Сестры. Воевать точно придётся, почему же Государь велел Аристову принять корпус?.. Или война будет, но не сразу?..
Наверное, не сразу. Стоит в ревельской бухте побитый снарядами «Красной горки» мятежный отряд Балтфлота; немцы вроде как дали убежище командам. Многозначительно молчат Англия и Франция; тучи всеевропейской войны собираются всё гуще. А немцы – что немцы? Тянут время да укрепляются на Днепре. При одной мысли о том, как форсировать эту реку, у Фёдора мурашки бежали. Тут кровью не то что умоемся, тут в крови утонем.
Но Государь медлит, и Фёдор тоже понимал отчего. Страна к войне не готова. Множество кадровых офицеров выбито, а которые живы – многие утратили доверие, пойдя на службу к большевикам. Гвардия погибла под снарядами германских линкоров, её надо формировать заново. Запасы во многом исчерпаны, немало складов сгорело или разграблено. И тут новая война!.. В то время как у немцев всё в порядке, потери, что они понесли прошлой осенью, относительно невелики. Австрийские же войска и вовсе свежи. А тут ещё и поляки. Да и финны не подарок. Тем более что Лейб-гвардии Финляндский полк в полном составе изменил присяге и ушёл за границу, в Териоки.
Нельзя воевать. И нельзя не воевать.
Эх, эх! Ум за разум заходит. А тут ещё и друзья начали расходиться – подали в отставку Лев Бобровский и, что самое печальное, Петя Ниткин.
Это было как обухом по голове.
– Петя! Ну как же ты так?!
– Да не военный я, Федя, не военный! – несчастный Петя чуть не плакал, словно и не грудь в орденах, и не боевой офицер. – Забыл, что ли? Дядя-опекун меня в корпус определил!
– Да какая разница, кто определил!.. Ты офицер, Петь, из лучших! Ты головой думать умеешь!
– Умею, – без ложной скромности согласился Петя. – Но думать много где надо, Федя. И вот с тех пор не даёт мне покоя одна