Читать интересную книгу Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты - Валентин Пикуль

…Овцын пережил свою березовскую любовь, которая не дала ему счастья… Они встретились еще один раз, когда Митенька снова плавал на Балтике в прежнем чине лейтенанта, а Катька стала уже графиней знатной Брюс и отвернулась от него в надменности. Перед смертью она сожгла даже наволочки со своих подушек, все рубашки ночные испепелила, чтобы никто не осмелился надеть на себя ее коронованные одежды. Овцын ушел из жизни тихо и неприметно, как опадает осенью лист с дерева. Но дело Овцына осталось живо в народе, и оно живет по сю пору!..

Зато вот от Катьки даже тряпок не осталось!..

* * *

Слушали в собрании генеральном сановники империи экстракт «О государственных воровских замыслах Долгоруких, в которых по следствию не токмо изобличены, но и сами винились».

Прослушав же, постановили – рубить головы!

Дипломаты в Петербурге встревожились. Казалось, из могил поднялись тени загробные. Помнились Долгорукие в аудиенциях прошлых царствований – олигархии надменные в холености, в фаворе знатном. Были они дипломатами, придворными, фельдмаршалами…

– Если Долгорукие и виновны, то отчего же девять лет молчало русское правительство? За что их осудили теперь?

Никто ничего толком не ведал. Но по Европе, кочуя из газеты в газету, ползли слухи шаткие о заговоре против немецкого засилия в правительстве. Передавали за верное, будто нити заговора тянутся далеко… до Версаля, и будто бы в Березове знали гораздо больше, нежели можно знать на краю света. Верить ли в это?

Андрей Иванович Ушаков по первопутку прибыл в Новгород, куда привезли и приговоренных к смерти. Последние допросы с пытками проводил он в тайне сугубой. У измученных людей огнем и кровью вырывались последние признания. Ушаков допытывался у Долгоруких «о злом умышлении, чтобы в Российской империи самодержавию не быть, а быть бы республике…».

В версте от Новгорода никогда не сохнет болото, которое от города отделено оврагом, а по дну оврага бежит Федоровский ручей. Место то гиблое, нехорошее. На болоте вечно гниет Скудельничее кладбище. Издавна тут открыты «скудельни» – ямы для могил общенародных, где зарывают мертвецов без родства и племени, странников, казненных и опившихся водкой нищих.

Близ этих мест заранее воздвигли эшафот. Народ не пришел – боялся! На казнь солдат пригнали. Ушаков в карете сидел, издалека поглядывал. Поначалу семейству Долгоруких только головы рубили. Как тяпнут – отлетает с плеч, словно кочан капусты. Когда все уже безголовы лежали, дошла очередь и до князя Ивана Долгорукого… Много перепортил девок фаворит Петра II, немало людей собаками затравил в поле отъезжем, пьянством своим семью разорил, но все же не так уж виноват, чтобы его четвертовали.

– Начинай! – махнул платком Ушаков из кареты.

Самодержавие российское крест Андреевский изуверски в муку людскую обратило.

– Ложись в крест и не рыпайся, – сказали палачи.

Из двух бревен сооружено подобие креста, и князя Ивана стали на нем распинать. Баловень судьбы, в этот страшный час он смерть встретил с мужеством. Пока его палачи на кресте растягивали, Долгорукий внимательно на небо смотрел: «Ах, Наташа! Такие же облаци бегут и над тобою сейчас… над Березовом. Как хорошо там было-то, господи!» Был он тих и покорен. От боли не кричал. В преддверии часа смертного вроде даже стал ясен разумом. Смерть – это ведь не пытка: гибель снести легче, нежели мучительства. А палачи вовсю трудились под суровым оком великого инквизитора.

– Тяни его пуще… тяни!

Тянули, пока кожа на суставах не лопнула, и члены распятые потом палачи веревками к бревнам принайтовили. Небо было серенькое, сыпал снежок, из ближней деревни петухи кричали. «Ах, Наташа! Уж ты прости, что пил я и шумствовал, тебя обижая… Ныне уж прощения мне у тебя никак не вымолить».

Палач – вмах! – отсек ему правую руку, и князь Иван видел, как отбросили ее в сторону. Полетела она прочь с перстами, которые были широко раздвинуты от боли острой.

– Благодарю тя, господи! – заорал Иван истошно.

Подскочил второй палач – отнял ему ногу левую.

– Яко сподобил мя еси!

Третий палач рубил ему левую руку на кресте.

– …познати тя, владыко…

Четвертый оттяпал ногу правую, когда Иван был уже без памяти. Палачи легко отделили ему голову от тела. Дружно уложили топоры в мешки, пошитые из шкур медвежьих, и, довольные, с разговорами они пошагали в царев кабак, где и гуляли три дня подряд…

Ушаков отъехал в столицу – для доклада царице.

* * *

С пруда острожного лебеди давно улетели – искать тепла в Индии. Березов опустел. Наташа осталась одна с детьми малыми. Родным своим Шереметевым писала на Москву она, сама из Шереметевых: «Заверните мне в бумажку от крупиц, падающих от трапезы богатой, и я стану участницей благ ваших…» Но ни едина крупица не упала от стола хлебосольного, стола московского – боялись сородичи Наташи добрым делом императрицу прогневать!

Жались к ней дети, возле матери грелись, как котята возле теплой кошки. В один из дней Наташа вышла из острога к реке. Долго смотрела вдаль… Остались на Москве готовальни да книги. Руки теперь задубели от холода, от стирки, от печных ухватов, от пилы и топора. Женщина тронула на пальце перстень обручальный, и вдруг он легко скатился с руки – прямо в реку. «Наверное, Ивана уже нет в живых», – решила Наташа. Перстень лежал на дне, золотинкою светясь под водой прозрачной. Она не нагнулась за ним, она из воды его вынимать не стала.

Сокройся в шумной глубинеТы, перстень! перстень обручальной,И в монастырской жизни мнеНе оживляй любви печальной.Пошла обратно вдоль рекиДочь Шереметева младая…

Наташа пошла обратно в острог. Было ей в ту пору всего 25 лет. А самые живые женские годы провела за стенами острога. Уложила на ночь детей, присела к столу и стала писать императрице: если жив муж, то прошу не разлучать с ним, а если нет его в живых, то пусть хоть постригают ее, детей же на Москву отпустите, за что им страдать тут?

Долго ехал почтарь до Петербурга и доехал. Анна Иоанновна распечатала письмо из далекого Березова.

– Эка хватилась! – сказала императрица. – Да мужа твово, голубушка, давно по кускам разнесли…

Доносчику Осипу Тишину она в награду 600 рублей отсчитала. Но велела выдавать деньги в рассрочку – по сотне в год, «понеже, – начертала Анна Иоанновна в указе, – Тишин к пьянству и мотовству склонен». Проявила о доносчике заботу «матерную».

Вскоре явились лейб-медики с поклонами:

– Ваше императорское величество, спешим обрадовать ваше величество: ея высочество, принцесса Анна Леопольдовна, племянница ваша высокородная, понесла от принца Брауншвейгского.

– Велик день для меня! Молитесь, люди русские. Во чреве племянницы моей объявилась самодержавная власть над вами…

Бирону эта беременность пришлась некстати.

– Надо же! – фыркал герцог. – А я-то, грешный, надеялся, что брауншвейгский выродок на такие дела не способен…

Зато Анна Иоанновна даже помолодела, ходила по дворцам шагом легким, пружинящим. Теперь цесаревну Елизавету можно не опасаться: место на престоле Романовых и далее будет занимать потомство от царя Иоанна Алексеевича… На радостях Анна Иоанновна разрешила Наташке Долгорукой вместе с детьми из Березова на Москву выехать, где и жить ей тихонько, никому ничего не рассказывая.

* * *

Долго добирался обратный гонец до Березова, и очень долго будет ехать на родину Наташа с детьми… О боже! Если бы только Анна Иоанновна могла знать, в какой день совершится въезд Наташи в Москву… Но об этом после!

Глава тринадцатая

Москва, Москва, Москва!..

Здесь чудо – барские палаты,С гербом, где венчан знатный род,Вблизи на курьих ножках хатыДа с огурцами – огород.

Нет тебя, Москва, краше и нет тебя гаже. Здесь царствует уже много лет сатрап отменный – Семен Андреевич Салтыков, дядя императрицы. Порядки при нем строгие, а какие – сейчас поведаем… Вот, к примеру, идет мужик по Пречистенке и тащит под локтем курочку-рябу с лапами связанными. Спокойно берут мужика за шкирку и ведут в сыскную канцелярию. А там его по-хорошему спрашивают:

– Скажи нам, кто таков и на што тебе эта курица?

Мужик дает ответ самый чистосердечный:

– Иду это я по Пречистенке, значит, с курочкой-рябой, несу ее, значит, на базар продать, вдруг меня… хвать! И потащили…

Дело ясное. Курицу относят в котел и варят. Мужика кладут на лавку и дерут по спине «кошками» с когтями железными. А допрос чинится таков: не украл ли ты курицы и кто в твоих сообщниках состоит? Мужик клянется, что курицы не воровал, сам он из села Внуково, крепостной помещика Сибилева, а дома жена и детки плачутся, ждут, когда он курицу продаст и домой вернется… Семен Андреевич Салтыков выносит по делу мужика с курицей мудрейшую апробацию: