Охнарь вдруг улыбнулся классу, прощально помахал кепкой.
Наполовину застекленная дверь с мягким звоном захлопнулась за его спиной.
На улице Ленька вздохнул с облегчением. Ему показалось, будто он сбросил смирительную рубашку. Нет, девятилетка — орешек не по его зубам.
«Откуда мне знать, чего там понавыдумывал этот Архамед», — бормотал он по дороге, обиженный, что ему задали вопрос по физике, которую он никогда не изучал. А потом и вообще показалось скучно в школе: будто в клей окунулся. Ученики прилипли к партам, глаза — к книге, язык — к нёбу: помрешь и зевнуть не успеешь. То время, когда Ленька сам жил в семье, почти выветрилось из его памяти. Школяры ему казались сосунками, которые держатся за мамкин подол и не знают, почем фунт лиха. Еще давно, на «воле», Ленька втайне завидовал «домашним» и за это бил их, где мог. А теперь учиться вместе! Здорово это нужно!
На улице стоял теплый, весенний день. Ясно блестели чисто промытые окна Домов, в палисадниках пробивалась молодая щетинистая травка, весело рябили светлые отстоявшиеся лужи, подернутые легким ветерком, подсыхающие тропинки упруго вдавливались под ногами. Над деревянной вышкой пожарной каланчи в мягкой синеве плавно носилась голубиная стая, вспыхивая под солнцем черемуховой белизной оперения. В скворечниках, на голых еще тополях, покрытых набухшими почками, деловито суетились желтоклювые птицы. Маленькие ребята со звонкими криками играли в «чурлюка». Сладко пах влажный, чуть сыроватый воздух; казалось, остановился бы, распахнул грудь и вздохнул так глубоко, чтобы стало радостно на всю жизнь.
И Охнарь словно опьянел. Как всегда весной, его потянуло куда-то далеко, он сам не знал куда, вон к той лиловой дымке горизонта. Захотелось все бросить и уехать шататься — недуг, который излечивает только время. Портфель с учебниками явно ему мешал: Охнарь, недолго раздумывая, сунул его под первое попавшееся крыльцо.
Совершенно довольный собой, насвистывая, Ленька стал гонять в переулке чью-то собаку, затем отправился за город, на Донец. Опавшая после бурного половодья река была покрыта мелкой свинцовой стружкой волн: по ней словно прошлись огромным драчовым напильником. Прутья затопленных верб серебрились пушистыми барашками, а в мутной воде у берега Охнарь впервые в этом году увидел проснувшуюся от зимней спячки бурую лягушку. Ранней весной все лягушки бурые. На склоне пригорка он нашел небольшой, почти безлистный стебель медуницы. Ленька помнил любопытное свойство медуницы: раскрываясь, ее розовые бутоны превращаются в синие цветы.
Солнце ласково пригревало, и Охнарю вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль искупаться. Однако вода оказалась такой холодной, что он выскочил из нее, как грешник из зимней купели, и, весь дрожа, проворно залез в штаны и побежал к паромщику на переправу. Там усердно и весело помогал тащить проволочный канат через мутную шоколадную реку, сводил круторогих волов на берег, устанавливал арбы на пароме и ругался с «жинками». Он вспотел, проголодался, но чувствовал себя превосходно: славно поработал! Седоусый дед в облезлой бараньей папахе долго молча и одобрительно посматривал на своего неожиданного помощника, наконец крякнул и радушно протянул ему кисет с тютюном и кусочек газетной бумажки.
— Подкрепись, хлопец.
Часа Через три он пригласил Леньку закусить и угостил вяленым судаком и горбушкой Пеклеванного хлеба.
Солнце налилось багрянцем, окунулось в реку, расплавилось и потекло по волнам, когда уставший и забрызганный по колено Ленька открыл калитку своего двора. В глубине показался домик под ржавой крышей, чердачное окно, голый тополь. Лицо паренька приняло то выражение, какое бывает у человека, которому предстоит выполнить нудную, но необходимую обязанность. Охнарю предстояло развязаться с этой жизнью.
Прямо с порога он в повышенном тоне объявил опекуну, что принципиально не желает учиться. Что означает слово «принципиально», Ленька и сам хорошенько не знал, но ему казалось — с ним довод будет солидней
— Отправляйте меня в колонию. Не хочу я тут принципиально… тетрадки жевать. Мне надо топор в руки, лопату, а они мел сунули: ковыряйся в разных цифрах.
Рассчитанно медленным движением он достал из-за уха окурок махорочной самокрутки, сунул в зубы.
Мельничук готовил ужин. Жена его эту неделю работала в вечерней смене. В чулане на примусе варилась картошка, на газетной бумаге лежала аккуратно срезанная кожура. Не отвечая Охнарю, Константин Петрович ловко и неторопливо продолжал чистить копченую селедку, потом достал крупную болгарскую луковицу. Охнарь покосился на длинную белокурую прядь его волос, мягко упавшую на лоб, на выбритый сухощавый подбородок, на засученные по локоть жилистые руки. Над запястьем левой руки голубой тушью был вытатуирован якорь: видно, еще давно, в юности.
Подождав, не скажет ли чего опекун, Охнарь стал шумно искать по карманам спички. Спичек не было. В этом Ленька был так же уверен, как в том, что сидит верхом на стуле. Попросить их он не решался и продолжал обшаривать толстовку, штаны.
— Спичек нету? — спросил его Мельничук и подал коробок. У рта его едва приметно и жестковато дрогнула складка.
Охнарь недоверчиво взял коробок, но спички не зажигал. Вид у него был такой, точно он держит бомбу.
«Стыдить, значит, начнет. Лучше бы уж по морде дал», — подумал он с тем внезапным чувством слабости, которое испытывал перед всеми спокойными и твердыми людьми.
— Покурить хочешь? — спросил опекун таким тоном, что нельзя было понять: сердится он или смеется.
Услышав его насмешливый голос, Охнарь хотел нахмуриться, но, увидев веселый блеск глаз, попытался улыбнуться, да так и застыл с неопределенным, глуповатым выражением на лице. Он обозлился на себя, ответил грубо:
— Сами не видите?
И чтобы яснее подчеркнуть, что делает, отгрыз кончик окурка и громко выплюнул на середину комнаты.
— Отчего же? Вижу, — просто и серьезно сказал Константин Петрович, ставя на стол бутылку с постным маслом и дымящийся картофель. — Дело полезное… вроде как больному сквозняк. Никотин, он, парень, страшнее алкоголя. Да ты вдобавок цигарку небось с мостовой подобрал?
— Угостил паромщик на переправе.
— Смотри. Этак недолго и заразу подхватить.
— Сил не хватает бросить, — сказал Охнарь неуверенно и согнал с лица хмурое выражение.
Мельничук согласился:
— Это верно. Особенно у кого сила воли вроде тряпки.
— А вы, дядя Костя, курили?
— Я кочегар дальнего плавания, — внушительно ответил Мельничук. — Кто ж на море не курит? От английского кепстена и кончая гаванскими сигарами — все перепробовал. Я и в Шанхае, дружок, был, и в Сиднее, и на Огненной Земле, и у берегов Калифорнии… а вот шестой год папиросы во рту не держу. Давай, Леонид, пришвартовывайся поближе к столу да заранее ремень расстегни. Ты ведь без обеда нынче? Там тебе тетя Аня от обеда еще две котлетки оставила, разогреваю.