Решение о заезде в Хельсинки родилось по дороге, а мой рабочий кабинет был слишком мал и вообще скромен, чтобы послужить пристанищем, особенно для троих. К счастью, нашелся номер в гостинице «Ваакуна», хотя я пробовал сначала подыскать что-нибудь в «Сеурахуоне», из-за старых времен и кабинета Маннергейма. Там, в кабинете, мы в свое время и обедали, и ужинали под оком этого царского офицера, и, наконец, в «Такатаску» почти танцевали, правда, уже только мысленно. Но в «Сеурахуоне» не было ни прежнего бара, ни знакомых портье, ни Нюберга, директора гостиницы. И опять я вспоминаю огромные горшки фабрики «Арабиа». Наверное, они все-таки еще стоят у стен бара, охраняя следы людских сумасбродств?
Не знаю, я больше не ходил в это местечко, потому что мы не попали даже в гостиницу. Все номера были заняты из-за какого-то конгресса. В «Ваакуне» нашлись лишь апартаменты, цену которых можно было бы счесть высокой, если не знать, что в Москве за эти деньги поселили бы разве что в скромной подсобке для уборочных принадлежностей — и то хорошо, если так.
Программа была небольшая, ради разнообразия мы пошли поесть в «Риволи», в тот старый «Риволи» Рагни Риссанена, почти единственный ресторан, который кажется все еще прежним, тем же, в котором в начале шестидесятых я сидел первый раз, когда Копу Руутсало снимал фильм «Причал» (Laituri). С Копу я познакомился в Париже, принимал участие в съемках «Свистунов» (Viheltajat), а в «Причале» пели и играли на гитарах мои приятели Вилле и Микко.
Сорок лет спустя казалось по-прежнему естественным посидеть именно в «Риволи». Туда меня, начинающего писателя, привел бывший в первые годы «Отавы» редактором Матти Большая-Голова, который научил меня правильно есть сдобренных чесноком и оттого сочных улиток. Я наконец овладел и этим мастерством: улитки больше не выскальзывают из маленьких щипчиков на белоснежную скатерть. Правда, улиток я ем теперь лишь иногда, по недосмотру. Тем не менее, судак по рецепту жителей финских шхер все так же хорош, как и прежде. Зачем мне заказывать другое — только ради разнообразия? Я вдруг забыл, что заказал Эдик. Но он в тарелке ничего не оставил, хотя не заказывал сосисок или колбасы. Я вижу, как он просто сидит за столом, говорит и смеется, держа в руке вилку и помахивая ею в такт речи. И вижу нас, смеющихся от души.
На следующий день мы распрощались. Быстрые нынче визиты, хотя, казалось бы, времени больше. Мы думали сходить на художественную выставку в «Атенеуме», но Эдуард у самой двери передумал и предпочел пойти в кафе: мол, искусство останется на стенах музея и без него. А затем мы уютно устроились в кафетерии «Атенеума», за кофе и пивом, все-таки поблизости от искусства. К нам присоединилась одна юная финская барышня, которой тогда как раз исполнилось семь лет и которая смотрела и слушала русских гостей, распахнув глаза. Ведь Дядя Федор был ей знаком.
При виде маленькой девочки все путешественники пришли в умиление, ребенок, по-видимому, всегда напоминает русскому родной дом. Русские любят детей совсем так же невинно и искренне, как итальянцы.
Мы сидели, разговаривали и смеялись, и в кои-то веки я не устал от своей роли переводчика. Потому что так многое мы понимали просто по взгляду. Эдуард, казалось, изменился внешне. Когда я размышлял, отчего это, то подумал, что он, возможно, наконец счастлив, по крайней мере, доволен ходом своей жизни. Точно так же, как и я сам.
А затем пришла пора расставаться. У хозяев уже не было прежних хлопот: улаживания дел, приобретения билетов, всевозможных проверок расписаний, забирания из гостиницы, провожания на поезд… Было только вот что: здорово, что увиделись, здорово, что еще увидимся. Пожатие рук, объятие, быстрые слова прощания, как всегда. В следующий раз встретимся в Москве!
Как это так получается, что обещания удается сдерживать, что планы действительно почти всегда сбываются, когда только это возможно. Мы с Эдуардом знакомы уже больше тридцати лет, и, по крайней мере, мы не дальше друг от друга, чем в начале. Долгая дружба становится такой же редкостью, как прочный брак; даже реже. Привычка, да и лень, может поддерживать существование в общем-то мертвого брака или его фасада, но дружба более проблематична. Взаимное отдаление может быть быстрым. И отчуждение тоже. Расходящиеся в разные стороны пути людей сворачивают, а поворот и скорость мешают оглянуться назад.
Много друзей ушло, сгинуло там, откуда нет возврата. Но вот мы двое и наши близкие еще держимся. Я думаю, что одним везет больше, чем другим, случайности на жизненных тропах и доставшиеся в наследство долговечные гены, возможно, более спокойный образ жизни — вроде как клей для связки. Такое везение делает смиренным, по крайне мере, должно бы. Мысль о том, что мы сами заслужили нашу прекрасную жизнь — это самодовольство и чистой воды нарциссизм, а не то здоровое чувство собственного достоинства, которое нам необходимо.
Случайность, случайности… Но случайности нет, как напоминает мне всегда Толя, когда я говорю о тропах своей жизни, особенно об этом последнем моем браке; именно с Толей поговорить об этом интересно. С Эдуардом, правда, тоже, но у Эдика слишком много собственных перипетий, требующих размышлений; заботы опускаются на плечи сразу, как только избавился от предыдущих. Да-да, говорит он оживленно, сочувственно, понимает за секунду и тут же сравнивает со своей собственной ситуацией — а с чем же еще? И на этом все закончится, он сразу же двинется в свои земли, направится к чему-то новому.
А вот у Толи есть время остановиться, выслушать, поразмыслить над проблемами других. Случайность есть непознанная необходимость, сказал он однажды, слушая меня, — философски процитировал своего Гегеля, хорошо еще не с трубкой во рту. И на этот раз фраза, якобы, была подлинной, а не духовным продуктом школы Толи-Паскаля-Гегеля, уверял Толя; он действительно выучил эту фразу в школе. Я не знаю Гегеля, не говоря уж об этой фразе, но пытаюсь поверить Толе. Значит, все-таки не случайность?
Чем больше я стараюсь постичь Эдуарда, поймать его суть, облик, полу его пиджака, тем вернее я возвращаюсь к началу нашего путешествия. Неужели прошлое милее настоящего уже и мне? Или дело в том, что время смягчает воспоминания до подходящей кондиции? Или же в том, что чем больше забываешь, тем вернее помнишь? Ведь это возвращение назад даже немного нелепо: как будто пытаешься дать задний ход, когда машина только что с трудом тронулась вперед. Но такова порой жизнь. Самое далекое минувшее именно сейчас интересует меня в наших отношениях больше всего, и я с этим ничего не могу поделать. И продолжаю читать письма, присланные Эдуардом в течение десятилетий. Мне кажется, что я помню их, однако чтение не бесполезно и уж тем более не оказывается повторением. На глаза попадается такое, что я в первый и даже во второй раз пропустил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});