Читать интересную книгу Момент - Дуглас Кеннеди

Он буркнул что-то в знак благодарности, скрылся в туалете и шумно помочился при открытой двери.

— Принесла пленку? — крикнул он оттуда.

— Конечно.

Когда он вернулся в комнату, я передала ему две пленки.

— Что за документы?

Я пересказала содержание. Его, казалось, обрадовало, что речь шла об американских караульных, которые любят напиваться в стельку после ночного дежурства.

— Молодец, хорошая работа, — сказал он. — Но я воздержусь от хвалебного рапорта в Центр, пока не увижу качество фотографий.

Потом он подробно расспрашивал, как и где я фотографировала документы. Видел ли меня кто-нибудь из сотрудников, не возникло ли подозрений, не было ли за мной слежки? Похоже, он остался доволен моими ответами. И сказал:

— Ты заслуживаешь небольшого вознаграждения.

Он полез в конверт, что лежал на тумбочке, и достал маленький снимок Йоханнеса. Мой малыш сидел на полу и играл с деревянными кубиками. Было видно, как он подрос за этот месяц или два, и на его лице была все та же очаровательная полуулыбка, от которой у меня всегда замирало сердце. Мне казалось, он унаследовал ее от меня, поскольку мои друзья не раз говорили, что я никогда не улыбаюсь во весь рот. Удивительно, что в моем сыне уже сейчас проявилась эта черта, словно он с осторожностью относится к миру и не торопится ему доверять. Наверное, я слишком многое пыталась уловить в этой детской улыбке. Но меня все-таки беспокоило, а вдруг он чувствует, что его забрали у мамы и отдали в чужие руки; пусть он слишком мал, чтобы понять эту драму, тем не менее он знает…

Я неотрывно смотрела на фотографию, и в горле у меня стоял ком. Но я сдержала рыдания, потому что не хотела доставлять этому ублюдку удовольствие видеть мои слезы. Краем глаза я заметила, что он наблюдает за мной с нагловатой улыбкой на губах, зная, что, пока во мне живет надежда на воссоединение с Йоханнесом, он может делать со мной все что захочет.

— Пожалуйста, можно мне оставить у себя эту фотографию? — спросила я.

— Не положено, — ответил он. — Вдруг кто-нибудь увидит…

— Никто не увидит. Я буду держать ее только дома.

— А если не устоишь перед желанием таскать ее с собой?

— Я более дисциплинированная, чем вы думаете.

— Все равно ты меня не убедила. К тому же они знают, что, когда тебя депортировали на Запад, при тебе не было никаких фотографий сына. Уж поверь мне, они провели тщательную инвентаризацию твоих вещей. Скажем, случайно кто-то из твоих коллег увидит эту фотографию, расскажет кому-то еще, и до них дойдет информация, а там уж начнутся вопросы, откуда она у тебя, с кем ты вступала в контакт и…

— Я никогда этого не допущу. Ко мне домой никто не приходит. Так что, пожалуйста, оставьте мне эту единственную фотографию моего сына. Вы можете доверять мне.

— Ты пока еще не доказала, что тебе можно доверять.

С этими словами он вырвал у меня из рук снимок.

— Будешь смотреть эти фотографии каждый раз, когда мы будем встречаться, — сказал он. — Это будет тебе наградой за должное исполнение твоих обязанностей. А теперь иди.

* * *

Вчера я ходила в государственную клинику в Кройцберге, к врачу-гинекологу, и сказала, что хочу начать прием противозачаточных таблеток. Врач задала мне целый ряд вопросов, в том числе: «Вы планируете иметь детей?»

На что я равнодушно ответила:

— Нет.

Она лишь пожала плечами и сказала, что, возможно, когда-нибудь я передумаю.

Через десять минут я вышла от нее с рецептом. Зашла в аптеку и взяла лекарство. Фармацевт предупредила меня, что полная контрацепция наступит только через неделю после начала приема таблеток.

— Так что проследите, чтобы ваш бойфренд пока пользовался презервативом.

Я попросила тюбик спермицида.

На следующий день — перед встречей с Хакеном — я зашла в туалет на станции метро «Зоопарк», достала тюбик спермицида, спустила джинсы и трусы и выдавила в себя добрую треть смазки. Он не почувствовал ее химического аромата, когда трахал меня спустя десять минут. Перед следующими тремя визитами я снова использовала спермицид, дожидаясь, пока начнется эффект от таблеток. Перспектива забеременеть от этого козла кажется самым зловещим кошмаром.

* * *

Несколько недель я не вела записей. Внешне в моей жизни ничего не изменилось. Я работаю. Выполняю переводы. Всегда в срок. Я неизменно пунктуальна на работе. По-прежнему замкнута. Два раза в неделю прихожу на работу с камерой, спрятанной в сапоге. Поскольку зима идет к концу, я купила облегченные сапожки, тоже на полразмера больше, чтобы прятать в них камеру. Моя система фотографирования документов изменилась — я нашла в подвале складское помещение, где хранят канцтовары. Сюда никто не заходит в обеденный перерыв, а освещение лучше, чем в туалете. (Хакен сказал, что ему поступали жалобы на качество фотографий.) Я могу спокойно оставлять дверь кладовки открытой, поскольку она находится в самом конце длинного коридора. В подвал ведет металлическая дверь — это единственный вход, — и даже если попытаться открыть ее осторожно, она все равно заскрипит. Полы в коридоре бетонные, так что и в тапочках бесшумно не пройдешь. Я тщательно исследовала помещение склада на предмет скрытых камер видеонаблюдения или глазков в стенах. Ничего. Так что склад стал идеальным местом для выполнения заданий Хакена.

Мы продолжаем встречаться два раза в неделю в убогих номерах дешевых отелей. Встречи проходят по одному и тому же сценарию. Я прихожу. Раздеваюсь. Он трахает меня в течение трех минут. Мы курим. Я передаю ему пленку. Ухожу.

Меня до сих пор коробит от происходящего. Я по-прежнему нахожу его отвратительным животным. Но я научилась воспринимать эти еженедельные события как обязанность. Он никогда не рассказывает о себе. Я ничего не знаю о его жизни, есть ли у него жена, подружка, дети; где он родился и вырос, кто были его родители, любили ли они его или взрастили в нем чувство одиночества; есть ли у него квартира в городе или он так и слоняется по дешевым гостиницам. Он, в свою очередь, не задает вопросов о моей жизни. Однако недавно взялся подробно расспрашивать о «Радио „Свобода“», стараясь выудить максимум информации о моих коллегах.

Особенно его интересовал Павел (он продолжает травлю, зачастую придираясь к моим переводам; при этом всегда откровенно разглядывает меня, без конца приглашает выпить, поужинать и вообще несет всякую чушь, которая раздражает).

— Я хочу пожаловаться на него герру Велманну, — как-то сказала я Хакену.

— Потерпи его, — ответил он. — Чем он противнее, тем лучше.

— Почему?

— Потому что коллеги на работе увидят, как мерзко он ведет себя по отношению к тебе и как стойко ты сопротивляешься. Это тебе зачтется.

А разве кто-нибудь видит, как стойко я раздвигаю перед тобой ноги два раза в неделю?

* * *

Время. Оно просто тащится. Я не живу, а существую. Переводческая работа не слишком интересная, зачастую рутинная. Мало у кого из наших авторов есть талант. Некоторые просто влюблены в себя. А большинство пишут так, что сдохнуть можно от скуки, читая их творения. Но, как сказала мне Моника, Велманн предпочитает основательность и деловитость краскам и талантам. Он настоящий функционер, хотя и у него бывают проблески добродушия и человечности. В такие минуты он интересуется, как я поживаю, и выражает надежду, что я найду себя «в этом новом мире и прошлое станет более или менее терпимым» (намек на то, что ему известно о моей личной драме). «Разумеется, все это между нами, и я никогда и ни с кем не стану это обсуждать», — услышала я от него.

Как и следовало ожидать, Павел не оставляет попыток добыть какую-то информацию обо мне. На днях, за ланчем в местной пиццерии, он откровенно бросил мне вызов в присутствии четверых наших коллег, попросив объяснить, что за «великий подвиг» я совершила, что меня выдворили из ГДР, и назвал меня «неразговорчивым Солженицыным в юбке, вероятно сочинившим какую-нибудь посредственную поэмку о нарушении прав человека в буржуазном доминионе собственной вагины». И вот тогда я плеснула пивом ему в лицо. В ответ он лишь расхохотался.

Моника попыталась добиться его увольнения после этого, сказав мне, что ходила к Велманну и возмущалась тем, что он держит в штате такого сексиста, оскорбляющего женщину столь извращенным и жестоким способом.

— Велманн сказал, что он полностью солидарен с моей оценкой и очень сочувствует, — сообщила потом Моника.

Шеф обещал, что вызовет Павла «на ковер» и потребует извиниться передо мной в письменном виде и дать слово, что больше ничего подобного не будет. Но в категорической форме Монике было сказано, что уволить Павла невозможно. «Тут мои руки связаны», — именно так он выразился.