— Удивительно… — наконец проговорил Любич, — удивительно и просто. Сорок лет спустя после этих событий, в 1690 году, казаки затеяли второе восстание в Якутском остроге. В заговоре участвовал один атаман, казачьи десятники и тридцать рядовых казаков. Они собрались “побить до смерти” якутского стольника и воеводу, захватить пороховую и свинцовую казну, оружие, припасы и бежать в “заносье”. Видно, американские робинзоны прислали на Русь второго гонца.
— И чем же кончилось восстание?
— Заговор раскрыли, зачинщиков казнили, а рядовых казаков в кандалах сослали в дальние остроги. Но о Вольной Сечи за проливом воеводы не допытались. Никто не выдал заветной тайны. Историкам и это восстание до сих пор кажется случайной вспышкой.
Все это было необычайно интересно. Я спросил Любича, почему нигде в своей повести казачий певец не отождествляет себя с главным героем — “удалым молодцем”?
— Такова особенность древнерусских повестей… В те времена жанра автобиографических повестей просто не существовало.
— А казаческие повести?
— Впервые появились в Запорожской Сечи, — ответил ученый краевед, — сочиняли их гусляры. На Руси первую казаческую повесть “О взятии царства Сибирского” написали сподвижники Ермака, в тридцатых годах XVII века. Десять лет спустя донской казак Федор Порошин окончил великолепные казачьи “Повести о взятии и сидении Азовском”, известные во многих списках. А Матвей Каргополец — “удалой молодец” — оставил нам ярчайшую антибоярскую казачью повесть, по-видимому уникальную, в единственном, вот этом экземпляре. Недаром он упрятал его в землю. Не только автор, но и переписчик или хранитель такой повести могли угодить на дыбу или виселицу…
***
Прошло четыре месяца после находки уникальной рукописи на берегу Стадухинской протоки. Мы с Ильей давно прилетели в Магадан. Генерала в городе я не застал — он улетел в Москву по срочному вызову и должен был скоро вернуться.
Буранов рассказал, что перед отъездом начальник строительства получил из Анадыря шифровку от нашего полковника. Он превозносил наши подвиги в Пустолежащей земле и ходатайствовал о правительственной награде.
— Генерал был очень рад, — рассказывал Буранов, — написал собственной рукой приказ с благодарностью и велел тебе ждать его возвращения в Магадане… В отпуск поедешь, — улыбнулся Андрей, — Марию твою нашли — приедет сам расскажет…
Образцы платины взбудоражили магаданских геологов. На Большой Анюй спешно собирались разведчики. Рукопись старинной повести и реликвии из хижины землепроходца произвели сенсацию в Историческом музее. Ученые принялись за полный перевод текста. Костя и Геутваль пропали с оленями в дебрях Северной тайги и не подавали о себе вестей. Наступила полярная стужа, тайга укуталась зимним покрывалом, и мы готовили аварийный самолет на поиски пропавших друзей…
Однажды я сидел в кабинете начальника главного управления Дальнего строительства за громадным письменным столом, так хорошо мне знакомым. На улице гудела пурга, билась в высокие зеркальные окна. Магадан, утонувший в снежном вихре, спал глубоким сном. Я принял ночное дежурство и в это время замещал генерала.
Передо мной висела все та же карта Золотого края с горными предприятиями.
Далекие, иногда тревожные голоса сообщали о снежном обвале на индигирской трассе, о движении колонны машин по льду Индигирки с грузом для нового прииска, о зимнем наводнении на Тарын-Юряхе, вызывали самолет с хирургом к геологу, раненному в тайге, дежурные горных управлений передавали сводки о “металле”…
После полуночи звонки стали реже, и к двум часам вовсе прекратились. Пурга не стихала, бесновалась и выла за окнами. В кабинете было тепло и уютно. Я вспомнил давний разговор с генералом и развернул книгу Сергея Маркова о Русской Америке, мне удалось отыскать ее в городской библиотеке.
Сто пятьдесят лет спустя после первых казацких новоселов на берегах Аляски снова высадились наши мореходы. Основывались военно-торговые поселения. Аляска стала провинцией Российской империи.
Парусные корабли Балтийского флота бороздили воды Тихого океана. Исследователи и промышленники того времени совершали на оснащенных ботах, на кожаных байдарах и каяках вместе с эскимосами и алеутами тысячеверстные походы вдоль берегов Аляски и Дальнего Запада Америки. Русские фактории, форты и гавани возникли по всему американскому побережью — от Аляски до испанских владений в Сан-Франциско.
Самодержавие не сохранило эти земли за Россией. Кто знает, если бы укрепилась Новая Сечь казаческая на открытой дежневцами Матерой Земле, может быть, совсем иначе сложилась судьба Аляски?
Зазвонил телефон. В трубке едва слышалось:
— Магадан… Магадан…
— Алло. Дежурный слушает. В чем дело?
— Доложите оленеводческому управлению…
Чертовски знакомый, родной, охрипший голос Кости, то пропадая, то вновь возникая из помех, докладывал, что чукотский табун благополучно вышел к Дальнему прииску и разместился на зимних пастбищах Омсукчана.
— А Геутваль, где Геутваль?
— Здесь я, с Костей, — зазвенел в трубке ее знакомый голос, — мы очень любим тебя, Вадим!
Помехи прервали наш короткий телефонный разговор…
В.Мелентьев
·
ДОРОГА ЧЕРЕЗ СЕБЯ
Фантастический рассказ УТОПИЯ
По пластиковому куполу балка при буровой хлестала пурга. Ее прозрачные, подсвечиваемые изнутри космы вспыхивали огоньками на сфере и пропадали в темноте полярной ночи.
Бригада нервничала. Ее руководитель, известный художник и химик Жак Брауде, разработавший новые светящиеся краски для монументальной живописи, — рослый, седовласый, с грубоватыми, резкими чертами лица, — нервно бродил между грядками овощей, по-хозяйски поправляя подвешенные на растяжках ветви яблони с уже розовыми алма-атинскими апортами. Его свободные от смены друзья, усталые, с глубокими складками на лицах, тронутых мрачным полярным загаром, сидели в креслах под цветущими вишнями вместе с парнями, прилетевшими им на смену, и слегка насмешливо следили за своим бригадиром.
Все они уже давно не меняли своей рабочей профессии заполярных буровиков и с удовольствием отрабатывали по две недели в этих местах. Здесь отлично отдыхалось, рождались великолепные идеи. Трудная, а порой и опасная работа закаляла тело и укрепляла нервы.
Друзья понимали Жака. Каждый раз, когда над тундрой появлялись сполохи сияний, бригадир выскакивал на мороз, смотрел на их игру, пытаясь запомнить их полутона и переливы. После северных сияний он рвался в свою мастерскую, к мольберту, — сияния заряжали его частицами своей энергии, и он писал много и вдохновенно.