Во втором часу меня отправили спать на Сашину постель, а Петя сказал, что ему не хочется спать, и устроился с книгой под телефоном. Сиделка звонила теперь аккуратно, но каждый раз извинялась за беспокойство. Я уснула после одного из таких разговоров, но спала, кажется, только одну минуту, когда кто-то быстро, коротко постучал в стену, и я вскочила, не понимая, где я и что со мной. В коридоре был свет, и оттуда слышались голоса, как будто несколько человек громко говорили, перебивая друг друга. В ту же минуту Петя, со сна показавшийся мне каким-то длинным уродом, вбежал в комнату и затанцевал, затанцевал…
Потом перегнулся через стол и стал что-то снимать со стены.
— Петя, куда вы? Что случилось?
— Мальчик! — заорал он. — Мальчик!
Всё летело на пол, потому что он снимал со стены какой-то большой портрет в тяжёлой раме и сперва стал на колени, а теперь ходил по столу и старался залезть между стеной и портретом.
— А Саша? Как Саша? Вы сошли с ума! Зачем вы снимаете эту картину?
— Я обещал подарить её Розалии Наумовне, если всё обойдётся.
Он слез со стола, поцеловал меня и заплакал.
Глава девятая
ВСТРЕЧА
Всё обошлось в тысячу раз лучше, чем можно было ожидать, и наутро мы уже послали Саше письмо, конфеты и корзину цветов — самую большую, какая только нашлась в магазине. Когда мы передавали всё это, служитель сказал: «Ого!», и дежурная сестра тоже сказала: «Ого!»
Всё обошлось, но профессор, в которого я накануне влюбилась, был, кажется, чем-то недоволен. Впрочем, может быть, это мне показалось. Почему-то Сашу долго не переводили в палату, но в конце концов перевели ещё при нас. Мы подослали к ней сиделку, ту самую, что звонила, и она принесла от неё записочку.
«Петенька очень похож на тебя, такой же носатый. Разве я не говорила, что всё будет прекрасно? Катя, дорогая, целую, целую. Спасибо за чудные цветы. Не нужно присылать всего так много. Привет Беренштейнам… Ваша Саша».
Мне даже захотелось немного поплакать, когда я прочитала эту записку. Может быть, я немного всплакнула, но в это время кто-то в приёмной спросил, который час, и оказалось, что уже без четверти десять.
И я простилась с Петей, которому ужасно не хотелось уходить из этого дома, и поехала на вокзал, потому что поезд из Мурманска приходил в 10.40.
Я замечала, что прежде, когда я видела Саню после очень долгой разлуки, какое-то странное чувство разочарования вдруг охватывало меня. Как будто уже не могло быть ничего лучше того, что я испытала, тысячи раз представляя в уме эту встречу. Так было со мной в Москве, когда Саня приехал с Севера и мы встретились у Большого театра. Тогда мне казалось, что должно произойти что-то необыкновенное, какая-то перемена во всём — и на земле и на небе. Но ничего не произошло, кроме того, что мы оба потом жалели об этом свидании.
И вот теперь, когда я приехала на вокзал, я вдруг испугалась этого чувства: другие люди, так же как я, пришли, чтобы встретить кого-то, носильщики бежали к поезду, некрасивый кондуктор с седыми грязными усами за что-то грубо ругал проводника.
Но я поняла, что это чувство пройдёт, потому что теперь у нас была совсем другая встреча…
Поезд показался — и волнение мигом передалось вдоль перрона. Встречающих было немного, но всё-таки я встала далеко от всех, в стороне, чтобы он меня сразу заметил. Кажется, я была спокойна. Мне только казалось, что всё происходит очень медленно — поезд медленно подходит к платформе, и первые пассажиры медленно сходят со ступенек и удивительно медленно идут ко мне навстречу — идут и идут, а Сани всё нет, и опять идут, и у меня сердце начинает куда-то проваливаться, потому что его нет. Он не приехал.
— Катя!
Я оборачиваюсь. Он стоит у первого вагона, и я бегу к нему, бегу и чувствую, как всё у меня внутри дрожит от волнения и счастья.
Мы тоже очень медленно шли по платформе, потому что всё время останавливались, чтобы посмотреть друг на друга. Не помню, о чём мы говорили в первые минуты. Саня что-то быстро спрашивал, и я отвечала не слыша. Потом я сказала о Саше, и мы снова остановились — на этот раз в неудобном месте, потому что нас сразу же стали очень толкать, — и долго говорили о Саше.
— А Петька? Он, наверно, весь Ленинград на ноги поднял. Он же сумасшедший. Ох! Как я давно их не видел!
Мы поехали в «Асторию», потому что Саня сказал, что ему удобнее остановиться в гостинице, и оттуда стали звонить Пете, сперва домой, потом в клинику. В клинике его уже знали и сказали, что он пошёл покупать маковки.
— Что?
— Маковки.
— Пошёл покупать маковки, — с недоумением сказала я и повесила трубку.
Саня так и покатился со смеху.
— Это он вспомнил, что Саша любит маковки, — объяснил он. — Она всегда любила маковки. Ох, милый!.. А «бес-дурак» он ещё говорит? Он говорил «бес-дурак» и «смешно»… Что ты смотришь?
Я смотрела, потому что он мне очень нравился, просто ужасно. Мы снова не виделись целый год, но странно, у меня было такое чувство, что мы в тысячу раз ближе, чем когда расставались. Мне почему-то показалось, что он стал выше ростом за этот год и шире в груди и плечах. У него определились черты, и лицо стало решительнее, сильнее, особенно линии подбородка и рта. Больше он не был похож на мальчика, и теперь о нём, пожалуй, нельзя было сказать, что ему ещё рано жениться. Только на макушке торчал прежний упрямый хохол, хотя приглаженный и тоже какой-то постарше.
— Я забыл, какая ты красивая, — сказал он. — Очень странно, но там мне это было почему-то не важно.
— А здесь?
Он поцеловал меня, и мы снова стали звонить Пете.
На этот раз он оказался дома и бешено завыл в телефон, когда я сказала, что Саня стоит рядом со мной и тащит из моих рук трубку. Они долго беспорядочно орали: «Эй! Ну как, старик, а?» И ругали друг друга «бес-дурак». Потом Саня спросил, достал ли он маковки, и, задыхаясь от смеха, стал показывать мне знаками, что не достал. В конце концов они сговорились: Саня заедет в клинику, и они вместе попробуют пробиться к Саше.
— А я?
Он снова обнял меня.
— Куда же я теперь без тебя? — сказал он. — Теперь, брат, кончено. Баста, баста!
И он спросил меня шёпотом, как тогда в поезде, когда я его провожала:
— Ты любишь меня?
— Да, да.
…Конечно, к Саше нас не пустили, но мы опять передали ей записку и получили ответ, на этот раз с просьбой унять Петьку, который «всем надоел». Ещё она писала, что ей хочется погулять с нами, и в заключение спрашивала, обедали ли мы, и, если ещё нет, чтобы захватили мужа, потому что он «может по двое суток не есть, если ему не напомнить».
Из обеда ничего не вышло. Сане нужно было в Арктический институт, и я пошла его провожать — не только потому, что мне этого хотелось, а потому, что пора было всё-таки поговорить о деле, ради которого мы встретились в Ленинграде. Мои последние письма не дошли до него, и он не знал новостей о «Пахтусове», который — это только что было решено — пойдёт через Маточкин Шар, а потом, обогнув Северную Землю, направится к Ляховским островам.
— Ну что ж, у нас будет больше времени, только и всего, — сказал Саня. — Меня больше всего беспокоит время.
Мы заговорили о составе поисковой партии, и он сказал, что предложил одного радиста с Диксона, потом доктора Ивана Ивановича и своего механика Лури, о котором он часто писал мне из Заполярья.
— Радист превосходный. Знаешь кто?
— Нет.
— Корзинкин, — торжественно сказал Саня. — Тот самый.
Я созналась, что впервые слышу эту фамилию, и Саня объяснил, что Корзинкин — один из двух русских, ходивших с Амундсеном на Южный полюс, и что Амундсен даже упоминает о нём в своей книге.
— Здóрово, да? Пятый — я. А шестая — ты. Тебя я предложил как «дочку».
— В самом деле? А мне казалось, что я имею некоторое право на участие в этой экспедиции не только как дочка капитана Татаринова. Что же, ты так и написал: профессия — дочка?