я думаю, обязательно бы его вторым взял. В прежние ведь времена, когда мы еще полулегально работали, и после, когда не отделом еще, а просто бюро были, Канашев у него замом практически и являлся. Хлопчатников за ним как за каменной стеной сидел. Своих идей — никаких. Как работник — очень неважный работник. Но пробивать, отстаивать — о! Умел. Умел, Юрий Соломонович. Встанет на заседании, заговорит, все козыри не в нашу пользу — а глядишь, побил, переуверил, отстоял. Главное, идею в него вложить следовало. А там уж все сокрушал на своем пути. За то Хлопчатников его и держал. Ну, а как начальник бюро… Случалось, конечно, вдруг ему втемяшится в голову что-нибудь — глупость какая-нибудь, — и не своротишь его, так и едешь с глупостью этой. Ну да без этого не бывает в жизни. А он все-таки не в первых ходил, под началом, не особо великие выходили глупости… Так что начальником бюро он, я считаю, нормальным был. Мы за ним, как Хлопчатников в свое время, если убедим в чем, — могли уже спокойно сидеть.
— Понятно, — сказал Слуцкер.— Спасибо.
Помолчал и спросил: — А что его Хлопчатников на пенсию отправил тогда?
Евлампьев пожал плечами:
— А вот этого, Юрий Соломонович, я не знаю. Возраст, наверное, все-таки. Что ни говори, а нас, стариков, надо на пенсию отправлять. Хочешь не хочешь, а ты уж не тот, работоспособность не та… и сам этого не замечаешь, а не тот, не та.
Они остановились. Они вышли на перекресток, Евлампьсву нужно было прямо, Слуцкеру налево, и каждый из них начал тянуть в свою сторону.
— А что, — спросил Слуцкер, стоя напротив Евлампьева и ожидающе глядя на него своими серьезными, внимательными глазами, — как, по-вашему, будь Канашев помоложе, именно помоложе, удалось бы Веревкину с Клибманом протащить свои ролики? Сумел бы Канашев отстоять балки?
«Вон он к чему!..— изумленно проговорил про себя Евлампьев.Думает об этом, выходит… и что его мучает: что Канашев, может быть, на его месте…»
— Кто знает,— сказал он, — кто знает, Юрий Соломонович… Канашев что… Это Хлопчатников отступился… Хлопчатников, сам.
— Ну да, — произнес Слуцкер, — ну да…
Евлампьев, необъяснимо для себя, переложил пиджак с руки на руку, подержал его так буквально мгновение и переложил обратно.
— Человек на человека не похож, Юрий Соломонович. Так ведь? И не примеряйте на себя Канашева. Кто уж какой есть. Каким родился. Я вам, например, вспоминая всю ту историю, завидую. Я бы хотел так: решить, что самое лучшее — ждать, когда время рассудит, и ждать в самом деле спокойно. Хотел бы, ничего не преувеличиваю. Да от того, чего хотел бы, до дела — расстояние немалое…
— Ну да, — снова сказал Слуцкер.Ну да…И развел руки извнняющимся жестом: — Бог с ним, со всем этим, Емельян Аристархович… Я что… я вас с выдвижением хочу поздравить.
Евлампьев ощутил у себя на плече похлопываюшую мохнатую руку Вильникова: «Нам с тобой, кстати, поговорить надо. На тему госпремии…»
— Да с чем, собственно, поздравлять, Юрий Соломонович? — сказал он.Еще ведь и выдвижения-то нет. Еще разговоры только… И знаете, мне, в общем, все равно — выдвинут ли, не выдвинут…
— Это отчего же все равно? — с живостью и удивлением спросил Слуцкер.
Евлампьев помолчал. Он сам не понимал отчетливо, почему его оставило равнодушным известие о возможном выдвижении, и ответить сейчас Слуцкеру-значило попытаться разобраться в самом себе.
— Да а на что мне премия? — проговорил он с медлительностью. — Сами посудите, Юрий Соломонович. Как награда? Так это если б сразу, как мы ту, первую установку сделали. А то сколько воды утекло с той поры. Сами установки, то, что теперь они на потоке стоят, — вот лучшая награда. Для престижа разве что? Чтобы твое слово побольше весило, чтобы всех этих веревкиных с клибманами одним своим престижем побить можно было? Так мне что для престижа?.. Мне престиж этот не нужен уже. Все. Лет пять бы еще назад… А теперь все.
Слуцкер глядел на него с каким-то изучающим изумлением.
— Ну вот,— сказал он через паузу. — А я завидую вам. Вы, говорите, — мне, а я — вам…
И, погладив ладонью висок, спросил без всякого перехода:
— А что с мумиё, достали еще?
— Да, представьте себе! — с облегчением выныривая из прежнего разговора, сказал Евлампьев. — Там причем, где и думать не думали.
— А это почти всегда так, — лицу Слуцкера вернулось его всегдашнее замкнуто-спокойное, благожелательное выражение.И что, достаточно теперь?
— Вполне.
— А помогает?
— Ну, это кто его знает,— Евлампьев развел руками.— Это потом видно будет…
Они распрощались, и Слуцкер, глянув на часы, быстрым, торопливым шагом пошел через улицу, крутя головой налево и направо, а Евлампьев постоял некоторое время, глядя Слуцкеру вслед, затем повернулся и пошел в свою сторону.
9
Маша стряпала манник.
Сколько они жили вместе, столько, помнилось Евлампьеву, и был в их семье манник. Маша пекла и пироги, и любила печь их, но пуще всех пирогов любила она делать манник. Нигде, ни у кого ни разу не встретили они на столе манинка, никто не знал, что это такое, а она вот стряпала, и был он как бы их фирменной выпечкой.
А уж выходил он у нее на вкус — да никогда не скажешь, что это из одной крупы с той самою манной кашей : солнечно-желтое на срезе, рассыпчатое его нутро так и манило к себе, так и просилось в рот, само лезло, а во рту таяло, таяло буквально — иначе не скажешь, и просто самому по себе невозможно было остановиться, не есть, даже если живот стоял у горла — ел все и ел.
— Сметану достань из холодильника,— приказала Маша.
Евлампьев отложил газету, достал из холодильника банку со сметаной и хотел снова взяться за газету.
— Открой, — попросила Маша.— И чистую большую ложку.
Евлампьев снял с банки белую пластмассовую крышку, подал с сушилки ложку, и Маша сказала:
— Зажигай духовку. Пусть температуру набираст.
— Теперь ей духовку! — проворчал Евлампьев. — Сначала то, потом другое… впрягла! — Ну уж, ну уж! — в тон ему отозвалась Маша.
— Изработался прямо…
Евлампьев открыл духовку,