Читать интересную книгу Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Фаустус смотрел на него и впервые задавался мыслью: а ну как тебе придется не сегодня-завтра стать императором, как же ты управишься? Не мог он и четко сказать, что уже принял было твердое решение в пользу Марка, хотя ему и казалось, что так было бы честнее и справедливее перед Лео. По правде сказать, после смерти брата он весь внутренне съеживался, когда вообще приходилось думать на эту тему.

Друза явно угнетала небольшая задержка, вызванная тем, что они готовились показаться на публике, и, повинуясь какой-то унаследованной привычке, он барабанил пальцами по дверце автомобиля, выстукивая сложные пассажи, как, бывало, делал Марк, когда нервничал или когда его снедало нетерпение. Ни Лео, ни Луций никогда так не делали. Фаустус постарался вспомнить, не могли ли оба унаследовать это от кого-то из предков, но так ничего и не вспомнил.

Что ж, думать об этом теперь не имело никакого смысла, так или иначе Фаустус был тут бессилен, разве что, сломав прямую генеалогическую линию, усыновить кого-то из сенаторов и передать ему власть; но — бедняга Друз! — в этом не было никакой нужды.

Друз подошел к Макарии и слегка подтолкнул ее локтем, предположительно с намерением подбодрить; та через силу улыбнулась и коротко ответила:

— Порядок. Надо же кому-то это сделать, верно?

Сказав это, она бросила бравый взгляд на Туллиолу. Дело в том, что в последние дни Макария из всех сил пыталась угодить даже ей — получалось слегка неуклюже, слегка раздражало, — и все же Фаустус вынужден был признать, что по крайней мере отчасти виновата в этом сама Туллиола. Не то чтобы Туллиола сделала или сказала какую-нибудь грубость, разумеется нет, но, казалось, ей слегка претят дружеские излияния Макарии, и держалась она с отрешенностью неестественной даже на фоне ее обычного невозмутимого спокойствия. Вероятно, сама будучи человеком, проявлявшим такого рода старания, Туллиола была слегка поражена, увидев отражение этого в Макарии. Это было понятно. Сейчас она стояла, держа Фаустуса за руку, траур несколько бледнил ее. Она никогда не принимала активного участия в подготовке к чему бы то ни было кроме похорон. И Фаустуса это радовало; казалось, Туллиола понимает, как ему приятно, что хоть кто-то рядом постоянно не твердит ему о Марке, что хоть кто-то даже теперь способен изливать на него умиротворяющий покой.

Они медленно взошли на ростру, и Туллиола потихоньку пожала Фаустусу руку, прежде чем он оставил ее с остальными, когда он пошел прямо к подиуму. Фаустус посмотрел вниз, на свободный прямоугольник, где должно было лежать тело, но, конечно, все было забито народом.

Он сразу же начал зачитывать речь и после невнятного, хриплого бормотания вначале привычно взял себя в руки и стал разыгрывать как по нотам написанное Макарией обращение, соблюдая ритм и делая паузы, дабы произвести нужный эффект. Ему никогда не пришло бы в голову назвать это лицедейство неискренним, он одобрял произносимые им слова и чем более властно говорил, тем больше убеждал себя, что нуждался именно в них, что они единственно правильные.

И Марк услышал произошедшую перемену и понял, что делал почти то же самое, ожидая нужного момента в речи, точки, когда одним заранее рассчитанным движением можно завладеть толпой.

— Нет нужды повторять вам ужасные новости, которые впервые дошли до нас три дня назад. Я хотел бы сказать, что нахожу утешение в мысли, что не только моя семья, но и весь римский мир разделяют наше потрясение и нашу скорбь, и если это еще не в полной мере так, то я все равно верю, что так будет, и с огромным волнением благодарю вас всех, пришедших разделить с нами наше горе. Трудно осознать, как подобные трагедии могут следовать одна за другой с такой быстротой. И совсем уже невозможно понять человека, который отнял у нас моего племянника Марка Новия во цвете его юных лет, лишил его будущего, которое несомненно…

Марк вздрогнул — так странно было слышать подобные слова. Добравшись до цоколя статуи, он почувствовал страх перед сценой, как впервые выходящий на нее актер, подтянулся, ухватившись за край пьедестала, и уцепился за бронзовую руку, бронзовую складку шелка.

Какое-то мгновение Фаустус еще продолжал упрямо читать, почти не глядя на растрепанную худую фигурку, возникшую где-то на периферии его зрения, как выползший из земли червь; фигурка карабкалась по одной из статуй, как по шведской стенке, пренеприятно размахивая руками и ногами, наподобие ребенка или акробата. Краешком сознания Фаустус подумал с напряженным, но в то же время посторонним интересом: кто же это — просто полоумный или он собирается в меня выпалить? Но еще сильнее Фаустус переживал из-за того, что лицо его исказила ярость, что он поставлен в дурацкое положение, вынужденный решать, прервать ли чтение или подождать, пока с этим безобразием разберется охрана, но едва ли не больше всего он был взбешен бездушием юнца.

А тот между тем кричал что-то, что Фаустус не мог расслышать из-за собственного голоса.

— Дядя!

Через секунду после того, как Марк вознесся над толпой, группа охранников уже пробивалась к нему, то ли не узнавая, то ли не расслышав хорошенько, что он кричит, а возможно, из чисто профессионального желания убрать наглого нарушителя спокойствия подальше с глаз долой. Из последних сил Марк забрался еще выше, уцепившись за прочные распростертые крылья богини.

— Я — Марк Новий Фаустус. Посмотри на меня, дядя.

Фаустус отреагировал не сразу. И если бы не потрясенная тишина вокруг него, мог бы и не расслышать слов, произнесенных несколько мучительно долгих мгновений назад. Прежде чем снова взглянуть на юношу на статуе, он обернулся и увидел, что Друз закрыл рот рукой. У Макарии тряслась голова, и она что-то еле слышно шептала — кажется: этого не может быть. Фаустус снова повернулся и вгляделся повнимательнее — и что же? — тот же возраст, тот же цвет волос, возможное сходство, которое наверняка ничего не значит.

— Когда мне было десять, ты хотел подкупить меня, чтобы я не рассказывал отцу, что ты разбил маску, которую он привез из Мексики.

Фаустус даже не заметил, как листы бумаги посыпались с подиума из его вдруг онемевшей руки.

Но не к одному Фаустусу хотел обратиться Марк. Опасно накренясь, он перевесился через плечи статуи, так что ему стали видны глаза стоявших внизу людей.

— Эй, там. Камеры сюда. Римляне. — Как странно было употреблять это обращение, но оно сработало; теперь уже охране было тяжело добраться до него, поскольку не они одни рвались к статуе, вокруг нее плотно сомкнулась целая толпа.

— Римляне. Посмотрите на меня, перед вами — живое доказательство того, что вам лгали. Правда в том, что люди, которые хотят, чтобы вы думали, что Варий убийца, это те же люди, которые убили моих родителей и Гемеллу Паулину… именно от них мне пришлось прятаться все это время. Дядя, они вокруг тебя…

— Марк! — крикнул Фаустус, когда охранники поползли по цоколю. Он сделал было попытку ринуться к племяннику с ростры, но преторианцы удержали его и, пожалуй, были правы: разбушевавшаяся толпа ревела, а его возглас только подлил масла в огонь. Недоверчивый гул все усиливался, местами почти переходя в здравицы, и перерос в протестующее улюлюканье, когда офицеры набросились на Марка и хватка его ослабла настолько, что, не соскользни он вовремя в их руки, потерял бы равновесие и рухнул на землю.

Как только им удалось стянуть его вниз, охранники едва не потеряли Марка под ногами толпы, настолько обуяло зевак желание не только увидеть, но и потрогать его, словно он мог оказаться галлюцинацией или каким-нибудь голографическим трюком. Они ликующе хлопали его по плечу, хватали за руки, ерошили волосы. Марк не противился этому, даже наоборот — тряс протянутые к нему руки и, уворачиваясь от охранников, заглядывал в лица, говоря:

— Помни Вария. Помни, что видел меня.

Все успокаивали Фаустуса:

— Государь, ваша безопасность…

Фаустус потерял Марка из виду, пытался, но не мог уследить за движущимся центром переполоха, к тому же к нему уже протискивались его собственные телохранители. Яростно рыча, он отпихнул их:

— Какого черта вы делаете? Разве я не могу идти, куда захочу, а я-то думал, что я ваш херов император!

А затем нараставшая людская волна стихла. Они все еще завывали и топали снаружи, но в тот момент, когда дверца фургона тяжело захлопнулась за Марком, он почувствовал перемену, словно вдруг стал меньше, очутившись в маленьком замкнутом пространстве. Словно за секунду до того он был старше, и власть и слава согревали его, а теперь вновь превратился в испуганного беспомощного подростка. Он надеялся, что колотившая его дрожь не будет заметна. Он молча озирал офицеров охраны, которые в свою очередь таращились на него, и убеждал себя: они не смогут сделать этого сейчас, я остановил их, они не могут убить меня. Все случилось почти в точности, как он ожидал.