Участие Ходасевича в Цехе оказалось коротким. Формальным поводом к выходу стало принятие в Цех поэта Сергея Нельдихена, который в 1920–1921 годах был в числе знаменитостей ДИСКа. Сын военного моряка, Сергей Евгеньевич Нельдихен-Ауслендер (такова была его полная фамилия; ее второй половиной пришлось пожертвовать, ибо Сергей Ауслендер в русской литературе уже был) родился в Таганроге. В прошлом у него были кадетское училище, военная служба, фронт, самострел, опять служба — на Балтийском флоте. Уборщицы произносили его немецко-датскую фамилию как «Нелькин». Гремучие манжеты Нельдихена, искусно маскировавшие отсутствие под пиджаком рубашки, соперничали, в качестве достопримечательности, с «двустопными пястами» и гусарскими рейтузами Милашевского. Но прославился Нельдихен все-таки не манжетами, а стихами.
«В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот „я“, от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного»[436]. Ходасевич приводит начало одного из стихотворений, вошедших в цикл «Праздник» — центральное произведение Нельдихена; именно его читал он на заседании Цеха:
Женщины, двухсполовинойаршинные куклы,Хохочущие, бугристотелые,Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,Носящие весело-желтые распашонки и матовые висюльки-серьги,Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие хозяйки —О, как волнуют меня такие женщины!По улицам всюду ходят пары,У всех есть жены и любовницы,А у меня нет подходящих;Я совсем не какой-нибудь урод,Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона…
Судя по точности цитаты, Ходасевич переписал для себя начало стихотворения — но лишь начало. Дальнейшее содержание он пересказывает весьма приблизительно: «Нашлась все-таки какая-то Женька или Сонька, которой он подарил карманный фонарик, но она стала ему изменять с бухгалтером, и он, чтобы отплатить, украл у нее фонарик, когда ее не было дома»[437]. На самом деле не Женька и не Сонька, а Райка, и не бухгалтер, а «толстый учитель из Смоленска», и похищением фонарика дело не заканчивалось. Лирический герой предавался трогательным страданиям:
Где теперь Рая? — если б я ее встретил,Я бы женился на ней!Фу, — подставлю затылок под кран,Надо успокоиться…
А финал у стихотворения уж совсем неожиданный:
Поцелуй — это то же, что у собак обнюхиванье.Целуя женское тело, слышишь иногда,Как в нем переливаются соки;— Я знаю, из чего состоят люди,Но мне ведь это нисколько не мешает целовать.
Конечно, Нельдихен писал не «стихотворения в прозе» — это был уитменианский верлибр. Но «Праздник» — это почти пародия на Уолта Уитмена, на его самоупоение, свободолюбие, космизм. Причем пародия, казалось бы, бессознательная. Нельдихен читал эти стихи с пафосом, без тени улыбки. Он со всей решительностью отождествлялся со своим героем, наделяя его своей биографией, принимая на себя полную ответственность за его пошлые страсти, гротескные сентенции и манию величия:
Иисус был великий, но односторонний мудрец,И слишком большой мечтатель и мистик;Если бы он был моим современником.Мы бы все же сделали с ним многое, очень многое!
«Когда Нельдихен кончил, Гумилёв в качестве „синдика“ произнес приветственное слово. Прежде всего он отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею несправедливо гнушались. Однако пора ей иметь свой голос в литературе. Глупость — такое же естественное свойство, как ум. Можно ее развивать, культивировать. Припомнив двустишие Бальмонта:
Но мерзок сердцу облик идиота,И глупости я не могу понять, —
Гумилёв назвал его жестоким и в лице Нельдихена приветствовал вступление очевидной глупости в „Цех Поэтов“.
После собрания я спросил Гумилёва, стоит ли издеваться над Нельдихеном и зачем нужен Нельдихен в „Цехе“. К моему удивлению, Гумилёв заявил, что издевательства никакого нет.
— Не мое дело, — сказал он, — разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам я не хотел бы быть дураком, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть умение. Значит, Нельдихен — поэт, и мой долг — принять его в „Цех“.
Несколько времени спустя должен был состояться публичный вечер „Цеха“ с участием Нельдихена. Я послал Гумилёву письмо о своем выходе из „Цеха“»[438].
История эта очень характерна. Ходасевича всегда интересовали глупые стихотворцы, наивно-непосредственные графоманы. Еще в 1918-м он написал статью «Открываю гения», посвященную некоему Иоанну Павлушину, чье творчество «венчает здание российской фешенебельно-будуарно-элегантно-эстетно-лакейской поэзии, как золотое копье Паллады венчало афинский Акрополь. Каждое слово его вскрывает такие глубины пошлости, какие и не снились его предшественникам»[439]. Среди предшественников Павлушина на первом месте пребывал Северянин, которого Ходасевич некогда так хвалил. Но стихи Павлушина похожи не на Северянина — у современного читателя они вызывают ассоциацию с Николаем Олейниковым:
Анна Ивановна — роскошь салонная,Анна Ивановна — точно хрустальная,Анна Ивановна — вечно бонтонная,Анна Ивановна — чуточку сальная,Анна Ивановна — в торсе гармония,Анна Ивановна — вся обещание,Анна Ивановна — шутка, ирония,Анна Ивановна — ласка прощания[440].
Для Ходасевича это был пример «отрицательной поэзии», находящейся «ниже нуля» и тем интересной — собственно, от статьи «Открываю гения» прямой переход к известному фельетону 1936 года. Но мысль о том, что в подобных курьезах могут таиться истинные поэтические возможности, что настоящий поэт может (с очень глубоко запрятанной, скрытой самоиронией) культивировать в себе такого вот Павлушина, что грань между серьезным высказыванием и пародией может быть размыта — такая мысль была для Ходасевича дика и неприемлема.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});