В тот же день в 22 часа было передано по радио сообщение о кончине Анны Ахматовой, на другой день это сообщение было напечатано в «Правде».
Прощание
Михаил Викторович Ардов:
Этот день — 5 марта 1966 года — я не забуду никогда. В одиннадцать утра в ленинградской квартире моего брата Алексея зазвонил телефон. Кроме меня там никого не было, я поднял трубку и услышал голос своего отца, он говорил из Москвы:
— Миша, скончалась Анна Андреевна…
И он принялся излагать подробности — как это произошло и где… А я ничего этого воспринимать не мог, настолько я был ошарашен… Смерть Ахматовой… После разговора в моем сознании осталась только одна фраза:
— Похороны в Ленинграде.
Я повесил трубку и стал соображать: как же это все будет… Ахматову надо отпевать в церкви, а деятели из ленинградского Союза писателей постараются этому воспрепятствовать. И в голове моей созрел план.
Я помчался на киностудию «Ленфильм» и отыскал кабинет редакторши, которую звали Ирина Николаевна Тарсанова. Эта симпатичная, интеллигентная дама была женою поэта Михаила Александровича Дудина, а он в те годы возглавлял организацию ленинградских писателей
Поздоровавшись, я сказал:
— Ирина Николаевна, сегодня утром в санатории под Москвой умерла Ахматова. Этого еще никто в Ленинграде не знает, я сообщаю вам первой. Похороны, конечно же, будут здесь. Но вот какая проблема: Анна Андреевна была верующим человеком, и ее необходимо отпеть в православном храме. А я боюсь, что со стороны работников Союза писателей могут быть возражения…
Тарсанова была польщена, что я обратился к ней по такому случаю, и немедленно позвонила помощнице своего мужа. Сообщив о смерти Ахматовой, она сказала:
— Ее надо хоронить, как положено в России, — сначала отпеть в церкви, а потом уже устроить прощание… Вы меня понимаете?..
Собеседница, как видно, была понятливая, и возражений не последовало.
Вечером того же дня мы с братом Алексеем отправились на квартиру Ахматовой, вскоре туда приехал Иосиф Бродский. <…>
6 марта 1966 года. Мы с Бродским бредем по кладбищу в Павловске, в том самом «Павловске холмистом»… Мы ищем место для могилы Ахматовой. Нас сюда послала И. Н. Пунина. Узкая дорожка между могилами упирается в забор, и там стоит сосна — рослая, стройная…
— Ну, — говорю я, — вот тут, пожалуй, можно было бы… Но нет, не пойдет… У Пастернака три сосны, а у нас будет только одна…
Иосиф грустно усмехается:
— Ей бы эта шутка понравилась…
Мы медленно бредем прочь от павловского кладбища… И вдруг нас осеняет… Зачем мы слушаем эту дуру Пунину? Ахматова сама точнехонько указала место для своей могилы. Мы вспоминаем последние строки «Приморского сонета»:
И кажется такой нетрудной,Белея в чаще изумрудной,Дорога не скажу куда…
Там средь стволов еще светлее,И все похоже на аллеюУ царскосельского пруда.
Мы спешим в Комарово на кладбище… Там широкая дорожка, она упирается в забор, а сзади — целый лес сосен (гораздо больше, чем в Переделкине). И мы понимаем: именно здесь…
А дальше начались многодневные хлопоты, мы боролись за то, чтобы нам отдали место в конце дорожки. Мы говорили, что могила Ахматовой будет предметом поклонения тысяч людей и т. д. А нам отвечали, что кладбище в Комарово — «перспективное» и должно развиваться в запланированном направлении, а посему на центральной аллее никого хоронить нельзя…
В наши хлопоты были вовлечены многие лица, в том числе поэт Михаил Дудин, тогдашний секретарь ленинградской писательской организации. В те дни он пребывал в самом Комарове, в Доме творчества. Он позвонил оттуда и сказал мне буквально следующее:
— Я там только что был, на кладбище… Они предлагают другое место, в стороне… По-моему, очень хорошее место, надо соглашаться… А я, грешник, с трудом удержался, чтобы не сказать ему: «Хорошо, Михаил Александрович. Если вам предлагаемое ими место так нравится, быть может, приберечь его для вас?..»
В конце концов все решилось в самый день похорон. Помогла, дай ей бог здоровья, Зоя Борисовна Томашевская. Ее приятель, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Фомин, в те годы состоял в должности главного архитектора Ленинграда.
Он-то и приказал местным деятелям прекратить сопротивление…
Надежда Яковлевна Мандельштам:
Три дня тело держали в морге: праздник 8 Марта — Международный женский день. Люди звонили в Союз за справками, но им отвечали, что она уже в Ленинграде: боялись толпы на похоронах, 9 марта тело выставили в маленьком зале морга, с ней простилась небольшая кучка народу, а потом тело отвезли на аэродром и погрузили на самолет. Несколько человек, в том числе и я, провожали ее тем же самолетом.
Ольга Моисеевна Грудцова (урожд. Наппельбаум; 1905–1982), мемуарист:
Тарковский позвонил мне и сказал, что с Анной Андреевной можно проститься в морге больницы Склифосовского. Два дня не прекращались телефонные звонки друзей и знакомых, потому что день и час прощания менялся. Официального сообщения не было. В Союзе писателей гроб не поставили, музей Маяковского хотел провести траурный митинг у себя — не разрешили.
В назначенный час я поехала в морг. Шел дождь и мокрый снег. Грязный двор, серая стена морга, несколько каменных ступеней наверх. В комнате для прощания в открытом гробу Анна Андреевна, похудевшая, почти такая, какой была в пору моей юности. Царственная посадка головы, «горбоносый антиохийский профиль, горький рот», как написал Тарковский.
Перед гробом на коленях стоит вдова художника Бруни, у изголовья склонилась Анечка Пунина, рядом Мария Вениаминовна Юдина истово крестит Ахматову. Рыдает Надежда Яковлевна Мандельштам, плачет незнакомый мне мужчина. Появляется Тамара Владимировна Иванова, ее сын Вячеслав. Народ прибывает, мы выходим во двор. Идет дождь и мокрый снег. Сиротливо стоят Вознесенский, Слуцкий, Самойлов, Межиров, молодежь… Приезжает Евтушенко на машине, проходит в зал, через минуту возвращается и уезжает. Появляются ленинградцы: Брауны, Николай Леопольдович, Мария Ивановна и Коля (впоследствии приговоренный к семи годам лагерей).
Ардов открывает коротенький траурный митинг на лестнице. Выступает Лев Озеров, Эткинд, Тарковский… От волнения Арсений говорит бессвязно, и не закончив, плачет.
Лев Адольфович Озеров:
У входа в морг собралось несколько человек, которые взяли на себя право сказать об Анне Андреевне Ахматовой в скорбный час, до выноса тела. Взобравшись на скользкую ступеньку и поддерживаемые участниками панихиды, говорили трое: Арсений Тарковский, Ефим Эткинд и я. Тарковский так волновался, что у него не попадал зуб на зуб. Но овладев собой, он произнес несколько скорбных фраз. Эткинд говорил об ахматовском Ленинграде и от имени ленинградцев. Я с трудом одолел волнение. То, что я хотел сказать, жило во мне как стихотворение, я чувствовал ответственность этого часа. Эта речь, произнесенная экспромтом, вернулась ко мне через некоторое время, записанная кем-то на пленку. Вот она — речь моя при выносе гроба Анны Андреевны Ахматовой из морга больницы Склифосовского 9 марта 1966 года.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});