Тогдашние мои сочинения были попытками отторжения, приближения к катарсису, изгнания бесов – назовите их как хотите. Они представляли собой прощание. Я знал или полагал, будто знаю, что вскоре мне предстоит изменить моему прежнему «я» и погрузиться в мир достойного поведения, дотошно исполняемых домашних заданий, исправного посещения занятий и свиданий с девушками. С таким же успехом куст шиповника мог убеждать себя, что назавтра он обратится в опрятную грядку тюльпанов, однако я полагал, что такова моя судьба. И в то же самое время знал, знал с абсолютной точностью, что во мне сидит некое качество и что каким бы грязным, неуправляемым и невыносимым я ни был, это качество правильное. Восприятие природы, глубина эмоций, яркость и напряженность каждого мига – я знал, что с возрастом все они изотрутся, и наперед ненавидел себя за это. Мне хотелось вечно жить все в том же стремительном Китсовом ритме. Возможно, Поуп был прав, полагая, что полузнание штука опасная, поскольку хоть прочитал я и многое, но далеко не все: достаточно для того, чтобы соотнести мой опыт с опытом других, но недостаточно для того, чтобы довериться их опыту. И когда, к примеру, Робин Моэм в его автобиографии «Бегство из тени» писал о своих школьных влюбленностях и страстях, о ненависти к отцу и отношениях со знаменитым дядюшкой, об отчаянных попытках найти место в чужом ему мире, я соотносил все это с собой; однако, когда Моэм, дожив до двадцати, стал более-менее писателем, повоевал танкистом в пустыне, а затем принялся снова вглядываться в «тень», из которой благополучно бежал, я счел его предателем. Ему следовало остаться и сражаться именно там – не просто за Англию, но за республику отрочества. А он вместо этого совершил преступление – повзрослел. Я предвидел, что такое же изменническое будущее ждет и меня, и страшился его и на него гневался.
Единственный мой тогдашний «труд» – слово использовано мной не к месту, – какой я могу показать вам, это несколько строк из эпической поэмы, начатой в то лето, поэмы, в которой я заносчиво решил подделать построение и иронический слог байроновского шедевра – «Дон Жуана», – что подразумевало преодоление сложностей ottava rima,[277] формы строфы, с которой я, как вы сейчас увидите, ничего пристойного сделать не смог. Она вполне годилась для Байрона, но ведь Байрон – это Байрон; ею великолепно владел Оден, однако Оден мастерски владел всеми формами стиха. А я… что ж, я спотыкался на каждом шагу.
«Эпопея без названия» (такое, с сокрушением должен признать, название она у меня получила), которую я только что целиком перечитал (и к великому моему огорчению) впервые со времени ее создания, оказалась куда более автобиографичной, чем мне помнилось. Сцена, коей я вас буду сейчас терзать, – это попытка поэтического изложения того, что проделал со мной рыжеголовый Деруэнт. В поэме я назвал его Ричардом Джонсом и обратил в «капитана» Дома. Подобно Ишервуду в «Кристофере и ему подобных», я именую себя в этом эпосе «Фраем», «Стивеном», а иногда, совсем как Байрон, «нашим героем».
Считайте, что мы уже добрались до строфы пятидесятой с чем-то – у меня было задумано двенадцать Песен в сто строф каждая. Ричард Джонс послал Фрая в свой кабинет – якобы в наказание за то, что Фрай слишком долго провалялся в постели. Фрай, одетый в ночную пижаму и халат, стоит у двери кабинета, надеясь, что порка, которая его ожидает, будет не слишком жестокой. Приношу вам извинения за позерство и бессмысленные цитаты из всего на свете, от «Антония и Клеопатры» до «На погребение английского генерала сэра Джона Мура».[278] Натужная многослоговость окончаний некоторых строк есть дань Байрону с его куда более успешным комическим использованием гудибрасовой строфы.[279] Мне было пятнадцать лет, только это меня и извиняет.
Под дверью кабинета Стивен встал,Молясь, чтоб зад его остался невредимПод плеткой Джонса лютого.Он ждал, Томясь, и в страхе мял свой нежный тыл.Пинал обшивку и побелку изучал,Притопывал ногой, глазел, уныл,Как муравьи грызут паркетный лак,И клял Всевышнего, создавшего табак.
Устав, подумал он: «Забыли обо мне».Помстилось: «Джонс заснул». Но в тот же мигНабойки лязгнули по камню. Нет!Он замер. Стыла в жилах кровь, и крикИз сердца рвался долгий. Как в страшном сне.Спокойней. Бедный Фрай главой поник.И ритм один лишь слух его терзал —То пятистопным ямбом Джонс шагал.
С размаху капитан наш дверь толкнул.Дивится Фрай: трофеев – о-го-го!Ракетки, ружья – в пору на войну,Искусству дань: нечитаные Бёлль, ФукоСтоят для шику. И все же – ну и ну,По стенам фотки в стиле ар-деко…Но над окном – глаза куда бы деть! —Змеею вьется кожаная плеть.
Однако Ричард Джонс вовсе и не думает наказывать нашего героя. Он просит его успокоиться. Им предстоит лишь разговор – братский разговор.
«Ты кофе пьешь? Тогда и торт возьми!Вот так, расслабься!.. Стивен, – я могуТебя так называть? – я не палач, плетьмиНе балуюсь. Но гнобить мелюзгуНе позволяю. Ты только намекни —И я гонителей твоих согну в дугу.К отбою опоздал вчера? Плевать!Сегодня как захочешь ляжешь спать».
Что за глаза у Джонса – моря синь!Не Гитлер-монстр глядит на Фрая – брат.Все опасенья прочь, и страх из сердца вынь!Бывало, этот васильковый взглядПугал героя нашего. А нынеСмотреть на Джонса Стивен только рад.Милейший, чистый, добрый человек,Какого, право, не сыскать вовек.
Далее рассказывается о неловко расплесканном кофе – подразумевается, что оба персонажа сидят в одном кресле. Ричард дает Стивену сигарету, тот закашливается, снова расплескивает кофе, голова у него идет кругом…
Они уселись в кресло, как на трон(Видавший виды). Ричард приумолк,Разглядывая Фрая. А у героя звонВ ушах, туман в глазах. И невдомекЕму, что Ричард Джонс ошеломленКартиной дивной: волосы, как шелк,Пижамы блеск атласный… что под ней?То Фраю по фигу, но Ричард поумней.
«Какие волосы, – наш капитан пропел. —Погладить можно?» «Почему бы нет?» —Подумал Стивен и кивнул. ПределМечтаний. Но пролепетал юнец:«Ведь вы же не…» – запнулся, покраснел.Завидно прям был капитан в ответ:Он мигом оседлал героя в креслеИ заглянул в лицо своей невесте.
Я избавлю вас от утомительного знакомства с дальнейшим – происходит то, что мы можем назвать Актом Плотского Насилия, безжалостно совершаемым Джонсом над Фраем и наносящим последнему серьезную травму.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});