демосом, разрушилась, и свободное, ничейное пространство перед сенатом сразу сократилось.
Мунд уселся на ступенях. Тень Обелиска Времени, каменной иглы, вывезенной каким-то базилевсом из Египта, показывала, что до полудня еще далеко. Может быть, эти люди разойдутся. Кто мог ответить Мунду? Сам Юстиниан не знал, что в действительности творится. София Премудрость служила опорой кафоличества и Власти. Мунд придерживался арианства.
Филемут стоял внизу как часовой. Герул предпочитал седло, но не боялся и пешего строя. Двадцать семь лет есть молодость бойца, если он сумел избежать тяжелого увечья, мешающего воинской службе. Старость еще бесконечно далека.
К Филемуту приблизилась женщина в светлом хитоне из верблюжьего пуха. Шагах в десяти она остановилась, глядя в упор на обезображенное лицо герула.
– Привет благородному патрикию. – Женщина кивнула Филемуту как равная. – Скажи, как идет спасение души благочестивой Феодоры, скромнейшей из скромных, целомудренной супруги базилевса? И моей хорошей знакомой?..
Трудно было бы сказать, сколько лет этой женщине. Мази, белила, краски, притиранья позволяли побеждать возраст. Лицо женщины со впавшими щеками, с опущенными углами утомленного рта было еще красиво. Черные волосы, завитые горячим железом, стояли высокой шапкой над зеленой лентой, которая охватывала лоб. Звучность голоса и четкость произношения делали ее слова слышными далеко.
– Что ж ты не отвечаешь? – Женщина еще более повысила голос. – Передай ей привет от меня, патрикий. От Феодоры. Я тоже окрещена Феодорой. Напомни ей: та самая, которая была ее подружкой по Порнаю. Она тогда заискивала передо мной. Ведь у меня, кроме тела, был голос, она же умела только одно. – Теперь женщина выкрикивала слова так, что они эхом отдавались под колоннадой сената. – Мы называли ее Хитрейшей. Она забралась наверх. Я не захотела цепляться за ее хвост, как Индаро или Хриссомалло. Но слушай, что я скажу. С нас, таких же как она, ныне дерут оболы налога, чтобы порнайская базилисса мочила свое бывалое тельце в ослином молоке. Э! – издевалась гетера. – Скажи, я согласна купаться после нее. Ведь мы родственницы – по бывшим мужьям! Я могу не брезговать ею. Но пусть она в память о своих подружках освободит нас от налога… на это! – Гетера сделала откровенный жест.
Она позорила базилиссу и базилевса с непринужденностью столичной плебейки, которая выплескивает помои на соседку. Мунд и Филемут слушали не мешая. Оба военачальника чувствовали себя сейчас на поле боя: закоренелые солдаты, они относились с презрением к женщине; при всем преклонении перед Юстинианом они дивились вмешательству базилиссы в дела Власти. Гетера развлекала. Она кричала на всю площадь. За меньшее с живых драли кожу, коптили на вертелах и сажали на толстые колья, на которых иные призывают смерть долгими днями. Гетера Феодора умела выбрать время, чтобы свести счеты с Феодорой-базилиссой, которую ненавидели не за ее прошлое.
Гетера отступила. Эти комесы-варвары дают время. Евдемоний сразу заткнул бы ей рот. Так вперед, смелей, победи же свой страх, женщина! Жизнь – клоака, а судьба подлее, чем торговец рабынями!
Женщина с жестами Медеи, проклинающей предателя Язона[27], вложила собственные слова в трагический монолог:
– Но зачем, но к чему я говорю все это тебе, о грязный варвар? Что ты понимаешь, свиномордый! Наемный, тупоумный мясник-людоед… Тога патрикия идет тебе, как диадема шелудивому псу. Что умеешь ты? Убивать? Для этого не нужны ни ум… ни вдохновенье!
Филемут понял с некоторым опозданием, что теперь задели и его. Герул вскинул левую руку, чтобы привлечь внимание, и указал на гетеру. С верхней ступени ударила стрела.
Острие высунулось из спины Феодоры, и она, глядя на оперенье, которое белой лилией торчало из ее плоской груди, улыбнулась. Она успела сказать тихо, но передние в толпе услышали:
– Хорошая смерть… для меня. Приснодева, попроси за меня сына.
Вторая стрела впилась гетере в висок.
Мунд не заметил, откуда свалилась дохлая крыса, которая шлепнулась ему в лицо, так как мятежная толпа плебса ринулась на ступени сената. Будь здесь Евдемоний, он, как любой префект, опытный в общении с толпами, легко доказал бы Мунду неуместность медлительности: своим выжиданием магистр-милитум приучил охлос к виду войска.
Озлобленный несправедливостью бытия, давимый зрелищем чужого недостижимого благоденствия, раздраженный запахом жирных и острых блюд и виденьем утонченных, как цветы, женщин Палатия, разноплеменный плебс Византии не имел утешений римского плебса. Тот еще довольно долго осознавал себя народом-повелителем, длиннозубым отродьем Ромула.
Взамен византийский плебс, как бык на бойне, оглушался дубинами церкви, поступившей на службу базилевсам. Значение вероисповедных споров было необычайно сильным. Религия языческого государства ничего не обещала за гробом: Гадес служил хладным убежищем печальных теней. Харон относился безразлично и к доблестной мощи героя, и к мышцам носильщика. Имперское христианство перевернуло прежние представления. Чем холоднее земная жизнь, тем ближе вечность небесного блаженства. Человек с его потребностью увидеть гармонию, добиться справедливости соглашался с такими чашами весов. Да и так всегда находились мириады, безропотно принимавшие лишения во имя таких дел, как общее благо, выраженное в величии империи, умиравшие без мысли о наградах.
Слово имперской церкви слишком далеко расходилось с делами имперской власти. Сколько ни изощрялись законники и риторы, их красноречие не могло построить мост. Однако же несомненно, что никто и ничто не могло быть противопоставлено порядкам империи, хотя связи между народом и базилевсами давно оборвались. Не напрасно подданные лишены были права иметь и носить оружие. Высокое презрение к смерти бросило сейчас охлос на здание сената. Но каждый на вопрос: «Чего ты хочешь?» – ответил бы только: «Другого базилевса».
…Герулы спускали тетивы, целясь по привычке стрелка, здесь излишней. Филемут бросил запасные сотни в бок охлоса, справа ударил тупой клин готов. Все же вначале стрелки были смяты. Большинство из них, хорошо защищенные железной чешуей, поручнями и поножами, остались невредимыми. Разъярившись, герулы отбросили обременительные щиты. Они кололи и резали с воинским криком, для которого по обычаю служило имя вождя: «Филемут, Филемут!»
Из дверей-ворот храма Софии вышла процессия. Торжественное пенье, величие поднятых крестов и орифламм заставили прекратить бойню.
Звякали цепи и крышки кадильниц, серые струи ладана смешались в мистическое облако, сквозь дымный нимб блестели роскошно переплетенные книги, чаши, ковчежцы с мощами святых, шитье риз и епитрахилей. Шапки, высокие, расширяющиеся вверху, с наброшенным прозрачным облаком из тончайшей ткани, или жесткие остроконечные капюшоны необычайно увеличивали рост духовных. Рычали басы, отвечал нежный хор дискантов, альтов, женственный, прекрасный.
Готы и герулы оставались в бездействии, а процессия казалась бесконечной, несокрушимой. Настоятель Софии Премудрости Евтихий счел долгом пастыря помешать кровопролитию. Он опоздал, тем решительнее он вмешивался.
Для арианствующих готов и герулов кафолическое