ни кусочка целого… Нас с Трегором тоже облепили безликие, и я разил их кинжалом, не глядя, куда бью, ещё и за князя-скомороха сражался.
Трегор взревел. От него прокатилась невидимая волна, он рухнул на пол, и я сам тоже не смог устоять. Безликие исчезли из трактира, оставив только слой чёрного пепла на полу. Я бросился смахивать пепел с лица Огарька и запоздало понял, что его кожа не остыла, как у мертвеца, что ещё теплится.
– Мало, – прохрипел Трегор. Он сделался бел лицом, его била крупная дрожь. – Тьма-тьмущая там, снаружи, одному мне не совладать ни за что.
Передышка оказалась недолгой. На место поверженных безликих врывались новые, ещё злее, ещё скорее, ещё уродливее. Стрелы у Сапсана почти закончились, я судорожно схватил с пола несколько звёзд и кинул в сторону входа.
– Давай, скомороший подменыш! – взмолился Дербник у меня за спиной. – На тебя одна надежда! Помирать не хочется, сдюжь, родной!
Трегор напрягся так, что на шее и висках взбухли жилы. По трактиру прокатилась новая волна, слабее предыдущей, рассыпав с дюжину безликих. Трегор бросил на меня страшный взгляд, в котором читались и отчаяние, и вина, и бесконечный страх.
– Лерис, – всхрипнул он и протянул мне руку. – Давай.
Я кинулся к нему, не вполне понимая, что он задумал. На нас прыгнул безликий, вооружённый каким-то осколком, и стал бездумно колоть наши спины и плечи – быстро, больно, исступлённо, но не глубоко.
Трегор сжал мою руку до хруста, так, что мне подумалось, вот-вот переломает все кости в ладони.
– Да помогут нам Серебряная Мать, Золотой Отец, Владычица Яви и Господин Дорог…
Я зажмурился.
От нас двоих поднялась такая мощная волна, что я потерял сознание.
Из груди разом вышибли весь воздух, в голове не осталось ничего, кроме страшной черноты. Я ослеп, оглох, перестал чувствовать боль и страх. Меня будто выжали разом всего без остатка, а потом вдруг резким толчком вернули к жизни.
Я захрипел, судорожно глотнул воздуха, перевалился на бок, не понимая, прошло ли несколько мгновений или уже успела миновать зима. Только когда я осознал, что вокруг всё те же стены трактира, ко мне постепенно начали возвращаться мысли и ощущения.
Мы с Трегором лежали на полу, крепко сцепив руки, и жадно ловили ртами воздух. Сперва мне подумалось, что в голове у меня что-то разорвалось и я не смогу больше слышать, но потом я различил надрывное дыхание Сапсана и Дербника. Рудо, взвизгнув, подбежал ко мне и принялся лизать лицо и руки, мокрые от пота и крови.
Снаружи всё стихло. В трактире тоже было спокойно, сквозь выбитые окна внутрь залетали редкие хрупкие снежинки. Свеча погасла, когда мы сражались, но и без того всё было неплохо видно: на небе взошла Серебряная Мать.
– Вот и узнали. – Трегор хрипло, бессильно рассмеялся и растянулся на полу, покрытом чёрным пеплом. – Всё-таки подменный.
– Никого нет больше, – известил Дербник, выглянувший в окно. – Ни одной твари нет. Погибли. Сгинули.
Сапсан стряхнул пепел с волос и бороды и начал сосредоточенно собирать свои стрелы, складывать в колчан одну за другой, так размеренно и невозмутимо, словно не бился сейчас с главным злом во всех Княжествах, а отправлял почтовых птиц.
Я встал на ноги, потрепав Рудо по спине. Тело Истода растоптали безликие. Ни ворожба, ни знания колдовские не спасли его от тварей, созданных его же руками. Мне стало его жаль. Он лежал бесформенным кулём, покрытый пеплом, и вовсе не походил сейчас на злодея, на того, кто желал подмять под себя всё, разрушить старый порядок и установить хитростью новый. Я нарисовал над телом щепотью сразу оба символа: и треугольник, и круг. Тонкий нож так и торчал у него из шеи, и при взгляде на оружие молнией вспыхнула мысль.
Опомнившись, я метнулся к Огарьку. Он так же лежал, и чудом ему не досталось сильнее, чудом не истоптали хрупкого и полумёртвого. Я бережно взял его на руки, боясь, как бы нож не вошёл глубже, как бы не пошла снова кровь. Его шея и рубаха были черны от крови, а лицо стало таким спокойным, каким никогда не было прежде.
«Есть ли прощение предательству?» – подумал я и посмотрел на тех, с кем сражался бок о бок.
Два сокола, один отречённый.
Князь, слывший чудовищем и злом всех земель.
Мёртвый волхв, наславший страшное поветрие.
Есть ли?
Для соколов, может, и нет. Но я был соколом лишь отчасти. Я – Лерис Гарх. И слово, с которым я ещё не успел свыкнуться: «Подменыш». Нечистецкий сын.
Я поднял Огарька и вышел наружу. Землю вокруг укрывал толстый слой пепла. Пепел вздымался, кружил в воздухе и оседал у меня в волосах. С неба тоже сыпало – не чёрное, белое. Колкий мелкий снег ложился на землю, прибивал пепел, и мертвецкий смрад постепенно вытеснялся свежим морозным воздухом.
Послышались голоса – сперва тихие, потом громче, смелее. Я стоял на пороге трактира, держа в руках полуживого мальчишку, а навстречу нам сыпали жители Топоричка.
Глава 26
Белым-бело
Дорога показалась Ниму бесконечной. До конца ночи он пролежал, сжавшись на дне телеги, дрожа и всхлипывая. Велемир подгонял лошадь, да так, что Ниму думалось: загонит до смерти, не вернёт скоморохам, погубит, а в лесах шумело и выло, будто Господин Дорог поднял разом всех нечистецей, чтобы они до седых волос перепугали наглецов, дерзнувших попросить лёгкого пути.
К утру они выехали на широкий Тракт – гораздо быстрее, чем могли, пересекли лес так, словно чьи-то невидимые руки выпихнули их из чащоб, из темноты – на свет. Словно опостылели они всем, кто сидел в лесах, и избавились от них с радостью и облегчением.
Велемир молчал всю дорогу. Молчал угрюмо, недобро, и плечи его были опущены так, словно вина лежала на нём тяжким грузом.
Вид Тракта, плавно петляющего по просторным полям, умиротворял. Ним нехотя сел в телеге, сложив немощные руки на коленях. Дышалось тут легче, чем в тёмных лесах, и пусть злой холодный ветер трепал волосы так, будто хотел вырвать с корнем, Ним понимал: теперь, когда Великолесье осталось позади, он может выдохнуть свободнее. Словно закончился страшный немыслимый сон, и пусть явь оказалась суровее и жёстче, всё же она будет лучше тяжёлого лесного морока.
Иногда на дороге и по воздуху вился чёрный пепел, приносил смутный гнилостный запах. Ним не знал, что это такое, да и не хотел думать. Ему хватало того, что на дороге им не встретилось ни одной мёртвой твари, только редкие всадники и такие же путники с телегами, недоверчивые, робкие, им будто не верилось, что они сами осмелились выехать по делам в такое непростое время.
Они дважды останавливались в разорённых, осиротевших деревеньках вдоль Тракта. Обедали, чем с ними пожелали поделиться местные, давали лошади отдых и снова пускались в путь. И лишь однажды Велемир заговорил с Нимом. Отвёл в сторону, устроив лошадь на двор, и, сложив руки на груди, резко обвинил:
– Все беды от тебя, Штиль. До того, как ты прицепился, всё хорошо было.
Ним не нашёлся, что ответить. Вздохнул и отошёл к телеге. Стоило ли спорить, когда он сам думал, что принёс одни несчастья? Особенно Энгле, милому, доброму Энгле, невинному сыну рыбака, поверившему в Господина Дорог настолько, что вера стала его погибелью… Если бы не Ним, навлёкший на них беды своим сокольим камнем, пути Велемира и Энгле могли бы свиться совсем не так, проще, легче, счастливее… И Мейя, бедная Мейя. Ниму подумалось, что она, возможно, была не так уж и неправа, когда решила заглушить голос совести в озере. Жить с грузом вины невыносимо, но как измерить долю собственной причастности? Ним не знал. Позже он думал, что малодушие не позволило бы ему сделать то, на что решилась Мейя. В Княжествах люди совсем другие: крепкие внутри, не то что он.
Ещё через день Велемир вернулся домой. Ним был