Читать интересную книгу Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Я?

– А хто, Пушкин, чи шо?

Я не понял, про которого он. Второй фашист от меня удрал («от меня» звучало солидно). Быть может, первый? Но в него кто-то выстрелил, иначе бы он не упал. Все же я поглядел на штык. Кровавых следов на нем не было. Значит, точно не я. Но спорить с дедом не стал. Гарно так гарно, хай воно буде так.

* * *

День да ночь, сутки прочь. Снова нет воды, снова нечего есть. Интересно, как оно у немцев? Невыносимо хочется спать. Кажется порой, что лучше сразу – уснуть и не проснуться. Лишь бы не больно, лишь бы не мучиться, как мучаются раненые, которых становится больше и больше, а эвакуировать их все труднее. Как мучился вчера Косых, зеленея и холодея, что-то шепча и подтягивая ноги к животу, изрезанному осколками рванувшего поблизости фугаса. Маринка ничем не могла ему помочь, на нее было жалко смотреть: черная, бедная, несчастная. Теперь она всегда вместе с нами, младший сержант Волошина, в нашей роте, где осталось не более двадцати человек, – а ведь это не только пехота, но также артиллеристы и бронебойщики, весь гарнизон опорного пункта капитана Бергмана. Ходят слухи, что Бергман жив, но с тех пор, как комбата ранили, никто его больше не видел.

Нас вторично выбили со станции. Опять началась контратака, чтобы ее отобрать. Там наступали наши, там наседали немцы. До бухты осталось всего ничего. Говорили, у нас в дивизии убиты все командиры полков, начальник штаба и ранен комиссар. Комдива ранили тоже, однако он вернулся в строй.

А Кузьмуку всё равно. Прямое попадание авиабомбы в окоп. Даже не откопать. А немцы лезут и лезут. Было несколько часов перерыва ночью – под стук пулеметов при свете ракет и начался новый день. Пехота, танки, самоходки. Я не могу понять, отдыхают они или нет.

Я и Мишка засели в вырытых наспех ячейках. Мелких – рыть землю, как тут, не пожелаю врагу, а сил не осталось совсем. Однако, чтобы не было одиноко, мы еще прокопали меж нами канавку. Стало можно перемещаться незаметно для немцев, словно в привычном большом окопе. Вместе с Мишкой устроился Ляшенко, наш героический дед. Вместе со мною Мухин. С ним мы почти не разговариваем, но я рад, что его не убили тогда, в рукопашной, когда немец занес винтовку.

После очередного налета бомбардировщиков (самый кошмарный звук – вой летящей на землю бомбы, самый счастливый – грохот ее разрыва, означающий, что пронесло) Мишка проорал мне сиплым голосом:

– Видел, Плешивцева накрыло? Может, помощь нужна.

Мы выбрались наружу и быстро поползли к ячейке Плешивцева. Дым от бомбовых взрывов еще не рассеялся, и немцы пока не стреляли. Мишка двигался чуть впереди и оказался на месте первым. Не успел я туда подползти, как он был уже рядом со мной. «Дальше не надо, не хрен теперь там смотреть».

Через полчаса меня засыпало землей. Не знаю, сколько я пробыл в беспамятстве и был ли в беспамятстве вообще. Но первую мысль запомнил отчетливо: так вот она какая, смерть – полная тьма и ничего не слышно. И яркий свет впереди, словно куда-то лечу. И света этого больше и больше. И рожа Шевченко, что-то орущего и трясущего меня за грудки, а ведь так было хорошо, покойно, словно бы всё закончилось и умирать совсем не страшно.

А потом обрушился грохот. И снова сделалось жутко. И Шевченко кричал мне в ухо:

– Ранен? Контужен? Слышишь?

Видимо, что-то ему я ответил. Он хлопнул меня по плечу, проорал:

– Все хорошо, мадама ля маркиза! – и пополз к своему пулемету. Моей ячейки больше не было, и я пополз за ним – сквозь что-то жидкое и склизкое, стараясь не смотреть, что там такое. Боялся понять, что Мухин. Но Мухин был цел. Его отбросило взрывной волной, и вскоре он к нам присоединился. Оглохший, мотал головой, но исправно стрелял по вновь появившимся фрицам. И дед Дмитро Ляшенко был цел, держал руками ленту (у Мишки был снова немецкий «МГ») и криком сообщал, где видит неприятеля.

Их прогнали, в который раз. Снова была контратака. Мухин вернулся с автоматом и немецким полевым биноклем. Хотел подарить лейтенанту, но тот, разумеется, отказался. Будь иначе, я бы сильно удивился. Подарок от Мухина… Потом мы лежали в ячейках – лопаткой я выскоблил новую, рядом с Шевченко – и с нетерпением ожидали вечера, прикидывая, полезут ли немцы опять. Я думал, что вряд ли они полезут, и настроение было хорошим.

Когда притащили воду и раздали по банке тушенки, стало совсем хорошо. К тому же почти прекратился обстрел. Главный шум исходил теперь от горевшей в паре сотен метров немецкой самоходки – в ней рвался боезапас, что нас, понятно, совсем не печалило.

Мы снова отбили станцию – дымящиеся развалины с разбросанными среди них трупами, с поваленными столбами, со вздыбленными рельсами. Снова заняли оборону – уже не вспомнить, на каком по счету месте. Кончался четвертый день. Мы всё-таки были живы. Четвертый день или пятый. Я запутался окончательно.

* * *

Вечером немцы заняли станцию в третий раз. Куда-то отбросило наших, и я отходил с незнакомыми красноармейцами. Их было четверо или пятеро. Двоих у меня на глазах разорвало снарядом. Другие исчезли сами. Я утратил ориентиры. Казалось, фашисты повсюду. Урчали моторами танки, катили бронетранспортеры, брели в полный рост автоматчики, очищавшие пространство перед собой короткими и длинными очередями. Хорошо хоть, что быстро темнело. Я заполз в низкорослый дубняк и с нетерпением дожидался, когда перестанут сыпаться сбитые пулями ветки.

Я не сразу узнал ее голос, он здорово переменился. Но сразу же понял – Марина. Тут не было больше женщин, знавших меня по имени, а вопрос прозвучал такой: «Алешка, ты?» Я обернулся и увидел младшего сержанта Волошину. Удивился, что сразу ее не заметил. Вот ведь что делает страх. Впрочем, тут дело не в страхе. Мое внимание было приковано к автоматчикам.

– Привет, – прошептал я ей. Другого в голову не пришло. Маринка шмыгнула носом и уткнулась лицом мне в плечо. Я ее хорошо понимал. Я и сам был бы рад приткнуться.

Мы долго лежали в дубках. Я гладил рукой винтовку и от души жалел, что почти не осталось патронов. Немцы куда-то делись. То ли давно все прошли, то ли возвратились на станцию, не желая на ночь глядя рисковать. Если бы я знал здесь местность, то быстро бы вывел Маринку к своим. Но местности я не знал и никогда еще не был на фронте один. Куда идти – не имел понятия, компаса не было, луны не наблюдалось. Впрочем, луна бы мне ничем не помогла. В астрономии я не петрил.

Я попытался понять по звукам, однако стреляли повсюду. Не очень часто, больше для острастки. В одном из тихих промежутков я вдруг услышал стрекотание кузнечиков. Сначала удивился, а потом неожиданно вспомнил, как в самый разгар немецкой атаки над нами стали заливаться соловьи. Тогда я сразу же о них позабыл.

– Что будем делать? – подумал я вслух.

Марина не ответила, только вздохнула.

– Ты знаешь, где бухта? – тормошил я ее. – В какой стороне? Надо пробираться к нашим. Не век же тут куковать.

Марина задумалась. Тихо сказала:

– Мне кажется, там.

– Уверена?

– Не очень.

Я попытался вспомнить, откуда я бежал, но без особого успеха. Потом пытался определить, в какой стороне запускают ракеты. Немцы ведь не могут оставаться в темноте. Заметил первую, явно немецкую. Вторая появилась там же. Я решил, что во всём разобрался, и поглядел на Марину. Она кивнула. И в тот же момент такая же точно ракета вспыхнула в той стороне, куда я собрался идти.

Но оставаться на месте смысла не имело. Завтра появятся немцы и заберут нас в плен. Надо делать хоть что-то, иначе конец гарантирован, а так остается надежда. Марина со мной согласилась. Мы выбрались из дубков и медленно пошли, надеясь, что идем на юг. Уже на первой сотне метров Марина раз десять запнулась.

– Ты в порядке? – спросил я ее.

– Да. Просто устала очень. А ты?

– Я тоже.

– У меня сухари остались. Хочешь?

– Давай. Воды у тебя нет?

– Нет.

Мы битый час плутали между деревьев и кустарников. Возможно, просто кружились на месте. В конце концов набрели на какие-то строения. Вглядевшись во тьму, я сумел разобрать, что перед нами разрушенный дом – правда, не понял, жилой он или нет. Рядом стоял полуразваленный сарай – его я разглядел благодаря очередной взвившейся в небе ракете. Вокруг было безжизненно и тихо – дальний треск перестрелки не в счет. Я посмотрел на Марину, почти неразличимую во мраке. Она бессильно опустилась на землю.

– Алешка, может, нам лучше остаться тут? Утро вечера…

– Не факт, – ответил я ей. Но отчетливо осознал, что дальше идти не смогу. Существует предел всему. Пятые сутки… Или четвертые? Я поступил по военно-морскому принципу: лучше принять плохое решение, чем не принять никакого. Что-то такое я где-то читал.

– Ночуем здесь. Воды бы еще найти.

Удивительно, но рядом с домом отыскалась бочка, а рядом с ней – жестяная банка. Невероятно осторожно, чтобы не лязгнуть, я опустил банку вовнутрь и зачерпнул со дна. Попробовал воду с пальца, не тухлая ли она. «Кажется, можно пить».