Читать интересную книгу Новая Россия в постели - Эдуард Тополь

Меня не было в той потной очереди, я, бессемейный, мог позволить себе роскошь жить на те двадцать долларов в неделю, которые мне платили за рассказы в «Новом русском слове».

Потом, когда обанкротилось первое русское радио в Нью-Йорке и лопнул «Новый американец», мы перестали и случайно встречаться, разошлись разными курсами — Довлатов, помимо принудительной «Свободы», обрел вторую и куда более приятную гавань в элитарном американском журнале «Ньюйоркер», а я — уже на книжные гонорары — обзавелся семьей, дочкой и возможностью жить во Флориде, Торонто, Бостоне. Мы не виделись годы, даже, кажется, десятилетие.

Но когда мне позвонили в Бостон и сказали, что в Нью-Йорке умер Довлатов, меня как контузило — у меня было остро-сквозное ощущение, что бомба разорвалась рядом со мной, в соседнем окопе. Помню, я жил с этим ощущением неделю, месяц, полгода… Потом это, конечно, зажило и растворилось в буднях — выныривая из-под крыла смерти, мы в первые минуты пронзительно и свежо ощущаем истинную ценность жизни, а потом еще быстрее впадаем в инфантильную беспечность и тратим эту бесценную жизнь хрен знает на что.

Однако всякий раз, когда на московских уличных прилавках я вижу рядом со своими книгами белый трехтомник Довлатова, и каждый раз, когда я получаю такие письма читателей, я даже памятью кожи вспоминаю свою контузию от известия о его смерти и думаю с горечью, с болью: «Елки-палки! А Сережа не дожил до этого!» И с робкой, обмирающей радостью спрашиваю себя: «Неужели я дожил?»

Господи, спасибо Тебе за эти письма, это Твоя рука продлевает мне жизнь строками этих милых посланий.

Конечно, иногда в них есть и критические слова, и вопросы. Та самая Людмила из Казахстана, которая пишет, что я стал близким ей человеком и она даже читает «Россию в постели» перед тем как лечь к мужу, спрашивает:

«Я иногда задумываюсь над тем, отчего в ваших романах такое уничижительное отношение к русскому человеку, к советскому строю. Особенно это резало ухо в „Завтра в России“, в „Любожиде“, да и в других вещах. Я пыталась объяснить это себе так: Э. Тополь писал эти книги для западного читателя, который не любит Россию, СССР, и чтобы угодить ему, автор сгустил краски, преувеличил. На самом деле он так не думает, он любит людей и страну, в которой прожил сорок лет, он не может к ним так относиться (хотя в деталях характера, образе жизни своих героев он во многом прав, читаешь и узнаешь знакомые реплики, ситуации и т.д.). Ведь не просто за очередным материалом для своей книги он приезжает в Россию, конечно, он скучает и любит Россию, говорю я себе. Как вы думаете, права ли я?»

Должен сказать, я не первый раз слышу такой упрек. Но каждый раз спрашивающие делают одну и ту же показательную оговорку — они, как и Людмила, ставят в один ряд такие, на мой взгляд, разные понятия, как русский и советский, Россия и СССР. И тем самым подливают масло в огонь моей взыскательной любви к России и вспыльчивой ненависти к советскому строю.

Дорогая Людмила, я тоже, конечно, совок — даже в эмиграции, во Флориде, на берегу Мексиканского залива я ловил себя на том, что вместо колыбельной пою своей новорожденной дочке «Броня крепка, и танки наши быстры». Но я ненавижу совка и в себе, и в России, и так же, как я дожил до ваших замечательных писем, так страстно и остервенело я мечтаю дожить до того времени, когда русский человек перестанет быть советским, когда он сбросит с себя эту совковость, как лишай и коросту, или как я — наконец! — сбросил с себя семнадцатилетний горб по имени Незнанский.

Да, совковость прилепилась к России, как Незнанский в мои соавторы, но я повинился в этом в моем «Литературном покаянии», изданном в издательстве «Эксмо», и теперь с радостью летаю из Нью-Йорка в Москву на суд Незнанского с этим издательством, хотя именно с тех пор, как я вступил в это дело третьим лицом на стороне ответчика, истец и его адвокаты упорно в этот суд не являются.

Публичным судом я очищаюсь от разбухшего на моей (и вашей) шее жулья и о публичном суде над советским строем и совковостью, налипшей на тело русского человека, мечтаю я, дорогой мой российский читатель.

А теперь, когда мы, хотя бы мысленно, отделили СССР от России и советское от русского, поговорим о моих отношениях с Россией. Смешно и нелепо спрашивать у русского писателя, любит ли он Россию. Это как Доронина — помните? — спрашивала: «Любите ли вы театр? Нет, я спрашиваю, любите ли вы его так, как я?..» Как будто можно нелюбовью написать пятнадцать романов о России, как будто можно нелюбовью написать Ниночку, Светлова и Пшеничного в «Журналисте для Брежнева» и «Красной площади», Анну Ковину в «Красном газе» и «Кремлевской жене», Анну и Марию в «Московском полете», Александру в «Китайском проезде», всю «Русскую диву» от первой до последней строки и книгу, которую вы держите сейчас в руках!

Конечно, у придирчиво-подозрительного совка прохановского розлива мое самонаречение русским писателем вызовет гримасу на лице — какой ты на хрен русский писатель, когда ты самый что ни на есть чистокровный еврей и еще эмигрант к тому же! Объясняться по этому поводу считаю ниже своего достоинства, а вот пару анекдотов на этот счет могу рассказать. Двое новых русских разнеженно сидят на пляже в Майами, пьют пиво, и один спрашивает у другого: «Слушай, а тебя не мучает ностальгия?» «Чего?» — переспрашивает тот. «Ну, ностальгия!» — повторяет первый. «А чё это такое?» «Ну, тоска по родине, по России, по нашим березкам. Не мучает?» — вопрошает первый. «Да ты чё! — говорит второй. — Что я, еврей, что ли?»

Примечательно, что этот анекдот я услышал не в США, а в Москве, в «Известиях», от трехсотпроцентно русского журналиста Геннадия Бочарова. И на ту же тему вычитал у Юрия Нагибина в его предсмертном романе «Тьма в конце туннеля»:

«Русский народ никому ничего не должен. Напротив, это ему все должны за то зло, которое он мог причинить миру — и сейчас еще может, — но не причинил. А если и причинил — Чернобыль, то не по злу, а по простоте своей технической. Кто защитил Европу от Чингисхана и Батыя ценой двухсотлетнего ига, кто спас ее от Тамерлана, вовремя перенеся в Москву из Владимира чудотворную икону Божьей матери, кто Наполеона окоротил, кто своим мясом забил стволы гитлеровских орудий? Забыли? А надо бы помнить и дать отдохнуть русскому народу от всех переживаний, обеспечивая его колбасой, тушенкой, крупами, картошкой, хлебом, капустой, кефиром, минтаем, детским питанием, табаком, водкой, закуской, кедами, джинсами, спортинвентарем, лекарствами, ватой. И баснословно дешевыми подержанными автомобилями. И жвачкой.

Но никто нас не любит, кроме евреев, которые, даже оказавшись в безопасности, на земле своих предков, продолжают изнывать от неразделенной любви к России. Эта преданная, до стона, до бормотания, не то бабья, не рабья любовь была единственным, что меня раздражало в Израиле».

Прочтите этот роман, он многого стоит, поскольку написан человеком, который первую половину своей жизни считал себя евреем и терпел побои как «жиденок», а потом вдруг выяснил, что он чистокровный и даже дворянских кровей русак. Господи, какое разочарование и какая радость!.. Но конечно, негоже прятаться за анекдоты и цитаты из классиков. Я полагаю, что в России еще нет еврея, не битого в детстве за то, что он «жид» и «распял Христа». Спасибо за это! Теми побоями нас «крестили» в евреи куда надежнее и крепче, чем обращают сейчас в православие всех новорусских младенцев такие модные ныне крестины. Эти постоянные и непременно до крови, до юшки мордобои спасли и сохранили русских евреев как народ, в то время как, по мысли Нагибина, подлинно русские объединялись в народ лишь периодически — при нашествии Наполеона, Гитлера и ГКЧП…

И неверно, что я писал свои книги, сгущая антирусские краски в угоду западному читателю. Да, до развала СССР я писал их для американцев, шведов, японцев и прочих инопланетян, которые, кстати, тоже отождествляли русских с советскими, но я-то рассказывал этим марсианам о советском строе, о России с коммунистическим лицом, о зоне по имени СССР. Сгустить краски больше, чем сгустили их Ленин, Сталин и Ко кровью миллионов репрессированных, расстрелянных и замордованных священников, интеллигентов и крестьян, не смогли ни Платонов, ни Булгаков, ни Солженицын — куда уж мне!

Просто я лишен хлюпающе-сюпающего восхищения перед российским навозом, блевотиной безмятежного российского пьянства, похмельным биением кулаками в грудь, дешевым разрыванием на себе последней рубахи и криками «Ты меня уважаешь?» и «Сарынь, на кичку!». Я не люблю российские сортиры со сломанными — даже в Думе! — стульчаками (я уж не говорю про отороченное дерьмом «очко» во всех остальных «скворечниках»), я не люблю российское хамство, плебейскую великодержавность и великодержавное плебейство, небритость и немытость со времен Радищева и нищенскую озлобленность против всего мира и собственных соседей.