Читать интересную книгу Костер - Константин Федин

Щемящая сила потянула Пастухова назад в дом, и он вернулся бы тотчас, когда бы не увидал Ныркова, который показался из-за угла.

Он шел исподволь, улыбаясь и слегка прищуриваясь от солнца, а дойдя до Александра Владимировича, стал на приличном расстоянии и все молчал, оглядывая хитроватым глазом его лицо.

— Отбой, — наконец выговорил он благосклонным тоном, каким утешают испугавшихся детей.

Пастухов расстегнул ворот рубашки, ухватил ее под мышками в щепотки и слегка повеял, выгоняя жар. С облегчением и как бы между прочим он сказал:

— Угостили немчиков!

— Которых это? — удивился Нырков. — Иль радиво не слухали? Тарелка в сторожке у меня исправная: отбой учебной тревоги.

Еще лукавее почудились Пастухову его глаза, и, спускаясь по ступеням в сад, он внушительно пригрозил:

— Значит, угостим. Если сунутся…

Лошадь, выпряженная и привязанная к яблоне, пряла ушами, — беспокоящий звон продолжал литься по простору. Возчик мудрил, приладить изломыши оглобли друг к другу.

— Вишь, дело какое, — покачал он головой.

— Военное действие, — весело сказал Нырков.

Пастухов обиженно мигал на изуродованные стволы, поломанные сучья и ветви яблонь.

— Обпилить надо, — сказал он.

— Д-уж теперь пили не пили… — отозвался Нырков.

— Давай ставь телегу, — сказал ему возчик.

Они обошли ее, взялись за грядку, подергали, потянули. Не пускал сук яблони, в который упиралась торчавшая кверху задняя ось.

— А пила, видать, снадобится, — рассудил Нырков.

Пастухов с неожиданной быстротою подцепил сук обеими руками и, жмурясь, отворачиваясь от хлестнувших по лицу ветвей, стал оттягивать его от оси. Раздался треск. Нырков одобрительно засмеялся.

— Ч-черт! — со злобой ругнулся Пастухов и крикнул — Взяли вместе, ну!

Ухватившись втроем за телегу, они раскачивали ее до тех пор, пока тяжесть не перевисла на них и она сама грузно не ухнула на колеса.

Александр Владимирович неторопливо отряхнул ладони. Было в этом движении столько солидности, что он почувствовал, как начинает приливать к сердцу спокойствие, и, уже уверенный в себе, пошутил:

— Чарли-то! Дезертир, а? Искать придется паршивца.

— Явится! На то собака, — махнул рукой Нырков. Пожалуй, теперь от всего происшедшего не оставалось у Пастухова ни испуга, ни неловкости. Но что-то противное в мыслях свивало себе новое гнездо или шевелилось в старом. Противен был Тимофей Нырков. За его ужимками проглядывало злорадство, а в речах слышалась не одна насмешка, но и угроза. Она запала в память Пастухова с печального утра в саду, когда, проводив гостей, увидел он хмельного Тимофея, который показывал пустой дачной веранде кулак: «Тря-се-сся?..»

Вспомнив сейчас это пьяное словечко, Александр Владимирович посмотрел на сторожа и брезгливо отвел взгляд. Синяк, припечатанный Ныркову шофером, расплылся по скуле и едва только начинал желтеть. «Так тебе и надо», — подумал Пастухов, с надменным видом направляясь к воротам.

Он постоял за калиткой, покурил. Дымок поднимался над головой — было тихо, пустынно на дороге, недвижимо вдали. Возвращаясь на дачу, он больше не глядел на пострадавшие яблони, на рассыпанный, побитый кирпич у котельной. И когда на террасе встретила его Юлия Павловна стремительным вопросом — не видел ли он Чарли, он почти хладнокровно ответил:

— Попробуй, детка, узнать, не продается ли где хороший щенок.

— Как не стыдно! — воскликнула она в крайнем расстройстве.

Конечно, Александру Владимировичу было не безразлично — найдется собака или нет. Но чуть не единственный за целый день разговор о Чарли слишком остро возвращал его к предмету, куда более значительному.

2

Этим предметом, который он тщетно хотел бы изгнать из головы, был вопрос — удастся ли по-прежнему делать свою излюбленную и единственно мыслимую работу? Или же войной, грозящей опрокинуть всю жизнь, его работа будет снята с очереди, как снятой оказалась театром его последняя пьеса — лучшая, наверно, из многих, им созданных? Все ли уже теперь нужно менять в эту грянувшую войну, подобно тому как менял он все в далекие годы войны гражданской? Годен ли он, драматург Александр Пастухов, годен ли, чтобы опять заново переучиваться, кинув прочь инструмент, всецело ему подвластный, и взявшись за иной, который подчинить себе, быть может, и недостанет власти? Самому ли придется менять себя или за него сделает это страх — коварнейший из властелинов? Что останется от его забот после того, как страх собьет его с ног? Вот только лишь тенью страха дунуло на его игрушечную крепость, как он дрогнул вместе с нею. Странно устроен человек: сам изо всех сил нагоняет на себя ужас и от ужаса зарывается в землю как можно глубже. Сооружает под домами убежища и разрушает эти дома, погребая убежища под руинами. Странно, трагично и… смешно! Смешно подумать, что драматург Пастухов полезет под пол. Спрячется и будет трястись от страха — где же? В котельной!

— Черт побери! — оборвал свои размышления Александр Владимирович.

И нельзя было бы не оборвать: он не выносил смешного, если смешное переступало границы его пьес, распространяясь на самого автора. Томительным напряжением воли он заставил себя взяться за привычную работу над комедией, начатой до войны. Вопрос — придется ли менять привычное на непривычное, оставался вопросом.

Но тут Юлия Павловна под каким-нибудь невинным предлогом вновь напоминала о собаке. Чарли не объявился ни днем, ни к вечеру. На розыски был послан Нырков, выполнивший поручение без всякой охоты, считая его блажью. Прошла ночь, минуло утро, исполнились сутки с пропажи Чарли, а его не было. В конце концов, Пастухову не оставалось ничего, как уступить жене: едва жара спала, он отправился разузнавать — не встречал ли кто собаку в деревне.

С дороги он свернул на тропинку, которая вела лугом к оврагу. Он тихо шагал над самым обрывом, изредка постаивая на месте, когда медлительный ручеек проблескивал со дна оврага сквозь заросли черной ольхи. Никто не встречался ему, и он был рад помолчать один на один с природой, утишающей все боли. Ему становилось легко, и, когда с изгиба пути завиделся порядок редких дач и первой — мансарда художника Гривнина, он решил заглянуть к нему и, может быть, попить с ним чайку.

Только он вошел на участок, как его увидела с огорода Евгения Викторовна и, взмахнув руками, а потом отряхивая их, тяжеловато побежала навстречу. На ней был пестрый помятый фартук, и она принялась оттирать об него ладони, что-то громко восклицая. Пастухов слышал непрестанное: «О-о, как хорошо, о-о!» — и шел к ней с улыбкой. Но она была озабочена и все трясла кистями рук, испачканными землей, показывая, что не может поздороваться.

— Редиска… немного дернуть надо, — торопясь, лепетала она, — дергать… мы уже еще раз садили…

— Ну, понял, понял, — сказал Пастухов. — Мастер дома?

— О, мой маэстро! Он сошел с ума, мой de L'academie.

— Как так?

— Он поехал в Москву, он сказал, он хочет, чтобы его записали… Хочет на фронт!

Она с отчаянным возмущением ударила себя по бедрам.

— Ты в себе, Женя?

— Я? О, я!.. Это он… Это у него… он совсем…

Она не могла найти слов, крутила перед своим лицом пальцами, потом взбросила руки к небу.

— Он говорит и говорит, он должен добро… добровольски… как это?.. Eh! Должен… будет le volontaire!..

Пастухов нежно взял ее под локоть, повел к дому, тихо, но внушительдо отчеканил:

— У него и правда мозги набекрень, у твоего старика.

— О, мой Никанор, он… — хотела возразить Евгения Викторовна, но, прихорашиваясь, только оправила в талии фартук и подтянула за лямочку кверху.

Они сели на плетеный диван перед дачей. Из рассказа не перестававшей горячиться француженки Пастухов узнал, что Гривнин уже накануне был в городе и со своим учеником, художником Иваном Рагозиным, ходил в военный комиссариат — записываться добровольцем в Красную Армию. Но там сказали, что его не запишут, а Рагозину велели пойти куда-то, подать заявление. Гривнин вернулся возмущенный, решил «так дела не оставить» и вот снова отправился в город — протестовать, настаивать на «своем.

— Когда ты его ждешь?

— О, нет терпенья, как жду!

— Я спрашиваю, когда он приедет?

— Сегодня. Позже. Я весь день плачу, милый Александр. Я пошла на моя редиска и там тоже…

— Послушай, Женя. Я приду вечером. Я скажу твоему герою профессору, что надо идти не в военкомат, а в газету и заявить, чтобы редакция его мобилизовала рисовать все, что она потребует. Можешь быть уверена — Никанор меня поймет.

Евгения Викторовна быстро отсела подальше.

— Он не может согласиться, Александр. Никогда! — Она быстро встала, огородилась от Пастухова руками, проговорила высокомерно — Ты не знаешь моего Никанора. О, он не Старик!.. Он хочет драться!