Читать интересную книгу Невская битва. Солнце земли русской - Александр Сегень

Так мы лежали, и кот спал, а я старался дремать, хотя душа моя все равно стремилась на лед Чудского озера, к тебе, светлый мой Славич. Когда прибежал мальчонок Ратмиша, я дремал, но при виде его мигом встрепенулся, спугнув кота, который сонно отполз от меня.

— Ну как там? — спросил я Ратмишу.

— Бьются покуда, — ответил мальчик.

— И кто ж да кого ж одолевает?

— Неясно. Но положено на Бога надеяться, и тогда непременно победят наши.

— Гляжу, мудрый ты, Ратмир-Алексей.

— Ты не томись тут, как только наша победа наступит, я стрелой прилечу к тебе с известием.

Он подкормил меня пирожком с грибами и морковкой, рассказал о том, как его снова обижал родной сын Гущи Увет, и вскоре он опять умчался на берег озера, оставив меня одного.

И снова боль стала распалять меня, но, придвинув к себе кота, я вновь чудесным образом от нее избавился.

А потом настал миг, и твоя, Славич, победа ворвалась в дом Владимира Гущи, хлынула всем людом в двери:

— Одоленье!

— Победа!

— Радуйся, раненый Савво!

— Погнали немца проць!

— А многие из них под лед провалились!

— Неужто провалились! — воскликнул я радостно. — Сбылась мечта Славича повторить то же, что удалось на Омовжи.

— Да вот же! — кричал Ратмиша сильно охрипшим голоском, выводя пред мои очи мокрого и трясущегося немца. Губы у супостата посинели, как у мертвеца, в глазах светился ужас.

Он тотчас стал оправдываться предо мной, как видно возомнив, что я стану решать его судьбу:

— Ихь бин каин, каин кригер! Ихь бин шпильман, баканнт дудешен шпильман! Каин, каин кригер![136]

— То-то и оно, что ты Каин, — ответил я ему сурово. — Подобно Каину, отцу греха убийства, пришел сюда убить брата своего Авеля. Да глядь — и провалился! Ах ты мокрая курица! Кто ж тебя вытащил-то?

— Христовы люди спасли его, — отвечал Владимир Гуща со смехом. — Да не велели обижать. Сказывали, коль уж он единственный, кто не погиб в водах озера, жизнь ему сберець да подарить сего шпильмана князю Александру.

— Ну, коль так, придется оставить его в живых, — улыбнулся я, приподнимаясь. Шпильман при виде моей улыбки тотчас проявил в своем взгляде надежду на спасение. — Да не трясись ты! — строго сказал я ему. — Ужели думаешь, что тебя из озера выудили, чтобы на суше прикончить? Так ведь ты же не рыба!

— Не рыба! — захохотал Гуща, и тотчас все весело и громко стали хохотать над немцем, похлопывая его по мокрым плечам и спине. Потом сняли со шпильмана опушенный мехом кафтан, под ним обнаружилась кольчуга, ее тоже сняли, оставив спасенного в одной сорочице. Вид у него вновь был встревоженный. Видать, он подумал, что его токмо ради кафтана и кольчуги временно оставляли на этом свете. К тому же и Ратмиша мой, встав пред шпильманом, подбоченился и показал ему грозно кулачишко:

— Погоди ужо, немецкая морда! Дай только срок, поганый Каин!

А я за всем этим и сам не заметил, как уже свободно и легко сидел на краю своей постели, забыв про все свои раны и боли. Вместо мокрого кафтана и кольчуги шпильману по моему распоряжению выдали старый кожух, чтобы он мог в него укутаться и немного отогреться. Но его уже явно колотило не столько от холода, сколько от страха за свою подмоченную жизнь.

По дому поплыли запахи из печи, в которой жена Гущи Малуша затевала особенный ужин в честь победы. Твоей, Славич, победы. А я вновь стал изнывать оттого, что не могу быть сейчас подле тебя, мой хороший. И что-то вдруг стало подсказывать мне, что и ты теперь наконец вспомянул о своем верном оруженосце, подрубившем столб шатра Биргера, но оказавшемся столь бесполезным здесь, на льду Чудского озера. Волнение охватило мою грудь. Я почувствовал, что ты едешь сюда, ко мне, еще, поди, не зная, жив ли я или умер от ран.

И я встал на ноги и пошел к дверям. В глазах у меня все поплыло, Владимир Гуща подхватил меня:

— Куда ты!

— Невтерпеж мне… — прохрипел я в ответ. — Хочу вон из дома… Хочу увидеть мир Божий…

— Да как же… С такими ранами…

Я уже не мог ничего отвечать ему, а упрямо влачил свое ослабленное тело к дверям, стремясь выйти на крыльцо. И до сих пор не могу я никак объяснить, что предвещало мне твое появление, Славич. Но когда я вышел наконец из дому на крыльцо, то так и есть — увидел тебя, скачущего по мокрому снегу на своем золотисто-буланом Аере, золотом в лучах яркого весеннего солнца.

И ты подскакал к воротам дома, ворвался во двор, спрыгнул с седла и упал лицом в мокрый снег. Но тотчас поднялся и побежал ко мне навстречу. И я из последних сил кликнул тебя:

— Славич!

— Саввушка! — отозвался ты.

Я шагнул и упал в твои объятья, совершенно обессиленный. Ты подхватил меня и вместе с Гущей потащил обратно в дом, радостно бормоча:

— Живой! А я-то и не чаял живого тебя встретить!

И слезы ручьями хлынули из глаз твоих, а вместе с тобой и я залился слезами, во второй раз за этот долгий, томительный, но такой счастливый день. Меня дотащили до постели и бережно уложили, спрашивая, не больно ли мне.

— Да какой там больно… — ворчал я, утирая слезы. — Хорошо мне. Как хорошо!

Потом ты, Славич, стал мне рассказывать о битве, а когда я спросил тебя, кто погиб, ты отвел взор свой и, не желая меня огорчать, ответил, мол, еще не подсчитывались потери.

— Брось, Славич! Неужто ты ни одного с нашей стороны павшего не приметил? Говори уж.

И ты назвал мне Ванюшу Тура и Ратислава, серба Гаврилу Ладожского, Ярополка Забаву.

— А я вот живехонек остался, — виновато вздохнул я, узнав о гибели близких соратничков. — Кого же ты вместо меня взял на сие время?

— Терентия Мороза. Но ты у меня незаменим.

— Спаси тебя Христос, Славич!

Силы стали покидать меня, ведь я впервые за шесть дней вставал и ходил. И ты уехал, сказав, что через пару дней непременно заберешь меня отсюда, когда отправишься во Псков. Так мы простились, и я вскоре уснул.

А проснулся среди ночи от того, что кто-то рядом со мной тихо скулил. Приподнявшись, я увидел Ратмишу. Мальчик сидел на моей постели между мною и стеной. И плакал. Должно быть, ему вспомнились его родители.

— Что с тобой, Ратмишенька? — спросил я тихо.

— Ницево, — буркнул он, особенно жалобно по-псковски цокнув.

— Так не бывает. Говори абие, почто тужишь столь слёзно! — приказал я сурово.

— Немца князь Александр увез.

— И что ж тут за печаль? — удивился я.

— А то и пецаль…

— Ну говори же, что опять молчишь!

— Я клятву дал.

— Какую клятву? Кому?

— Себе. Что убью его сегодня ночью. За отца моего и матушку, и за братьев моих. А его князь Александр забрал.

Я глубоко задумался над тем, какие сильные корни пустила ненависть в душу этого дитяти, и стало мне еще жальче его, чем раньше, сироту бедного.

— И неужто ты бы убил его?

— Убил бы.

— Как же? Чем?

— Топором. А не топором, так серпом.

— Убил бы?

— А что ж?

— Ой ли!

— Не знаю… — Он поник головой, и я привлек его к себе, приложил к своей груди, как днем — кота. И он стал все реже хлюпать носом, все меньше дрожать. Потом несколько раз глубоко-глубоко вздохнул и совсем затих.

— Спишь ты там, Ратмиша?

Он ничего не отвечал. Уснул, родимый.

Глава двадцать четвертая

ДОБРОЕ ДЕЛО

Солнечным и погожим утром предпоследнего майского дня по гладкой воде Чудского озера плыла крепкая и просторная лодочка. На веслах сидел могучий узменский рыбарь Никола, коего за необъятность плеч и великанство звали Медведем. На корме восседал премудрый Елисей Ряпко, а на носу, вглядываясь вводы озера, торчал худой и востроносый Юрята Камень. Было тихо и хорошо, как случается в те дни, когда весна уже полностью закончила свое дело, а лето еще только-только начинает припекать. И ради этой тишины никому из троих не хотелось ни о чем говорить. В то же время совсем уж молча плыть как-то было не по-людски. И посему изредка узменские мужички обменивались короткими, но весьма многозначительными высказываниями.

— Солнецный Спас-то, братцы! А? — промолвил Елисей.

— Да уж! — отозвался Юрята.

— Знамение, — согласился Никола Медведь. Они дружно замолчали, каждый по-своему обдумывая новость, притекшую вчера из Пскова. В позапрошлое воскресение там случилось великое чудо — замироточила икона Спасителя в женской монастырской обители Иоанна Богослова.

Сия чудесная икона находилась над гробом великой княгини Ярославы Владимировны, убитой от руки ее же пасынка в граде Медвежья Голова, который немцы, захватив, переименовали в Оденпе, а теперь, глядишь, после Ледового одоленья, вновь вернут нам. Дочь великой княгини и мученицы Ярославы, псковская княгиня Евфросиния, основала обитель апостола Иоанна Богослова, там установила гроб своей матери и над ним воздвигла прекрасную икону с изображением Спасителя в лучах солнца. И в народе сей замечательный образ вскоре стали называть Солнечным Спасом. Иные даже видели, как лучи от Солнечного Спаса порой играют над гробом мученицы. Стали появляться и случаи исцеления от лучезарной иконы. Все ждали новых чудес, и вот этой весной они не замедлили явиться.