…Это было божественное зрелище, когда планетолог принялся за сук, на котором сидел. Сук у ствола был толст, но он старался и только щепки летели. При этом планетолог затравленно озирался, видимо чувствуя, что делает что-то не то. Я дождался, пока он тюкнулся копчиком о планету, и принял его в свои объятия.
Когда я нес его напрямик через лагерь, Лев перестал терзать гитару и, покачивая плечами, двинулся на меня.
"Он у вас больной, — объясняю. — С дерева свалился и ни на что больше не годен. А я его выхожу, и он снова сможет веточный корм заготавливать. Понятно?
— А капитан что? Тоже болен? — Лев облизал губы. Голос его был хриплым. — Это все твои штучки, Василий. Но со мной у тебя ничего не выйдет. Я буду петь, пока могу.
— Левушка, — взмолился я. — Пойдем домой, а? Умоешься, покушаешь, спать ляжешь в нормальных условиях. А завтра споешь всем нам, а мы тебе аплодировать станем. Ну что тебе здесь? Зачем тебе эти носатые?
Лев топтался передо мной, тоска застыла в его карих очах, от вздохов склонился ближайший кустарник. Конечно, ему очень хотелось домой, на катер.
— Каждому свое, — всхлипнул Лев. — Видно, судьба у меня такая. Буду петь…
— Ну если судьба, тогда конечно.
— Еда кончилась. Ты б принес чего-нибудь поесть, а?
Естественно, на голодный желудок не поется, думал я, растирая в лазарете заживляющей мазью спину планетологу. Само собой, я отнесу тебе чего-нибудь поесть, вот только в аптеке малость покопаюсь… Под эти мысли уложил я болезного на носилках-тележке, рядом разместил космофизика, который лежал покорно, закрыв глаза, и только бормотал:
— Ты выброси пленку, Вася. Прошу тебя.
— Считай, ее уже нет, — ответил я, вкатывая носилки в виварий с черного хода, через переходной бокс. И зря капитан с биологом поджидали меня у главного входа, ничего у них не вышло. Да и не могло выйти — пощупайте бицепс — с двоими-то я запросто справлюсь, не прибегая к волевым приемам.
Из холодильника достал я тубу с земляничным муссом — любимая еда Льва Матюшина — и углубился в изучение справочника по лекарственным средствам. Потом нашел подходящее снотворное в аптеке, набрал из ампулы в шприц и вколол в тубу с задней стороны. Капелька мусса вышла через дырочку, но я не стал ее стирать, пусть подсохнет. Не будет же голодный Лев проверять целостность тубы.
Лев, весь в грустях, сидел на пенечке. Петь он уже не мог, но еще пытался что-то набренчать на гитаре. Пуджики сидели кружком неподалеку и хрустели корнеплодами, доставая их из ведра. Похоже, лафа для них кончилась. Я так понял, что Лев с самого начала был вроде как запрограммирован на пение и добытчик из него не получился. Киберы наши бездельничали, и, вообще, не было прежней целенаправленности во всей картине стойбища. Только ткачики старались над ковриками, самозабвенно подправляя пушинки и перышки. Птички, что с них возьмешь.
Лев выхватил у меня тубу, откусил кончик. Я глядел, как он глотал содержимое, и жалел его, беднягу.
«Я за тобой пришел».
Пуджики перестали чавкать, раздался гнусавый переписк-перехрюкивание. Примерно такие звуки мог издавать поросенок.
Лев сполз с пенька. Я подобрал гитару и кликнул киберов. Повинуясь команде, они подобрали спящего Льва. Один спереди нес его за ноги, двое держали Льва за плечи, а последний поддерживал голову. Я замыкал шествие, снимая на пленку все подряд и крупным планом пуджика, пытавшегося выдавить из тубы остатки мусса. Они полукругом шли следом за мной, вытягивая лапы с растопыренными пальцами. Такие милые, подумалось мне, беззащитные, певучие пуджики. Их бы покормить, погладить, им бы спеть, сплясать бы для них! Вертятся эти мысли у меня в сознании, а подсознание мое человеческое борется, и понимаю я, что идет на меня массированная гипнотическая атака, а ничего поделать не могу. Так и тянет меня все бросить и пойти в услужение к пуджикам, и начинаю я в этом видеть высший долг свой, и начинаю понимать всю муку десантников, которых лишил я возможности служения пуджикам. Хрюканье их гунявое музыкой мне кажется, а морды хоботастые благородные очертания приобретают. Согрелось сердце мое в этакой сюсюкающей, нерассуждающей доброте, и только ни рожи, ни фантазии в желаниях, сибаритствующий байбак с паразитскими наклонностями. К тому же хобот с одной стороны и хвост такой плоский — с другой. Нет, ему, гаду, и в виварии не место. А пуджики тем временем собрались в кучку, перехрюкиваются, но никто не делает попытки освободить соплеменника: к тому же еще и трусы.
Вспомнил я футбольный мяч на Теоре, поставил пуджика в удобное для меня положение и разбежался…
Вот, по сути, и все. Но, поскольку конец всему делу венец, то в заключение скажу, что взлететь мы сразу не могли, так как в виварии противоперегрузочных устройств, пригодных для людей, не было. Открывать же виварий я не решался и потому почел за благо выдержать паузу, чтобы остаточные явления гипнотического воздействия выветрились из сознания десантников. Я поднял трап, дождался, пока пуджики уберутся подальше, и поставил защиту. Потом связался с виварием.
Капитан выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов. Когда я кончил, он сказал: «Я одобряю ваши действия, и в этом отношении пусть вас не гложут сомнения. Объективно оценивая ситуацию, должен сказать, что мне еще иногда хочется плясать… Биолога мы посадили в клетку: он визжит и царапается: требует, чтобы его отпустили чесать пуджиков. Космофизик практически здоров, но сам считает, что пока ему место в виварии. Планетолог плачет и все рассказывает, как он рубил сук, на котором сидел. После вашего доклада я понял, что это у него не бред. Принимая команду на себя, предлагаю вам, ремонтник Рамодин, продлить карантин на трое земных суток, из вивария никого, включая и меня, не выпускать, из катера не выходить».
* * *
Выслушали мы с капитаном Васю и согласились, что он рассказал все так, как оно и было. Капитан даже добавил, что ему особенно импонирует критический настрой Васи в отношении его, капитана. И ему непонятно, чего это Вася раньше сдерживался — мог бы и высказаться. Ему вообще никогда не нравилось, что все в экипаже смотрели на него, как на непогрешимого и не знающего сомнений руководителя. Это несправедливо. Ведь чем выше пост, тем больше решений приходится принимать и, естественно, тем больше ошибок делать. Масштаб руководителя прямо пропорционален величине и количеству совершенных ошибок: знать все невозможно, а вид приходится делать… И еще капитан сказал, что ему теперь понятно, почему Вася оказался невосприимчивым к гипнозу, но говорить он об этом не станет, чтобы не обидеть Васю, который вполне заслужил похвалы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});