— Идём, мальчик, здесь не помогают, а только осуждают.
Мальчик обрадовался, что была причина уйти. Он поклонился купцу и с хромой Марен отправился к реке, мимо Лодочной улицы. Сильный ветер донёс до мальчика слова купца, брошенные жене:
— Такой милый мальчуган. Он обречён быть пьяницей!
— Как жаль, — ответила жена, — у него такие светлые волосы.
— Мог бы стать хорошим подмастерьем при трезвой матери!
— Бог ему судья, — заметила супруга. — Пойдём обедать.
При её последних словах Андерсену захотелось есть. Он почувствовал, как от голода сводит желудок.
Материнская река... Бедная мать... Какое мокрое, тяжёлое, чужое бельё было разложено на скамейке! Мать колотила его вальком, тяжело стоя в воде.
Он видел — когда мать полоскала простыню, та то и дело норовила вырваться и уплыть по реке: кровать в Оденсе её уже не интересовала. Открытые мельничные шлюзы усиливали поток воды. Андерсен издалека увидел, как тяжело было матери.
— Эй, Мария, мы тебе принесли подкрепиться, — закричала старуха Марен — осколок жизни.
— Я совсем замёрзла. Кажется, на льду стою, — обрадовалась мать, прикладываясь к спасительной бутылке. Водка подарила долгожданное тепло, будто и вправду в ней была сила жизни.
— Дай и мне хлебнуть, — попросила старуха, — хоть один глоточек.
— На, — с некоторой грустью прачка рассталась с бутылочкой.
Марен отпила глоток:
— Нектар, истинный нектар. Спасение. — И она вернула бутылку Марии.
— Попробуй, холодно, — мать с сожалением поглядела на нищую одежду сына, неспособную спасти от холода.
Он протянул худую руку навстречу забытью. Какая всё-таки гладкая поверхность у бутылки! Какая она холодная! Неужели в ней — радость тепла? Нет, не может этого быть. Какая-то змеиная скользкость бутылки... она отпугивала. Стояли в ушах едва ли не пророческие слова купца. Андерсен вспомнил, что на фабрике подмастерья пили водку иногда, но было ли это радостью? И если он начнёт прикладываться к полкосушкам, сумеет ли он вырваться из её плена, из плена Оденсе, где его знают, как сына матери, которая только работает и пьёт водку и не имеет ни своего дома, ни хорошей одежды? Ему показалось, что всё Оденсе стоит на берегу и смотрит на него и радуется, что он станет пить, как его мать. И радуется, что он станет рабом этого бессильного устроить счастье матери города? Он посмотрел на берег — жителей Оденсе не было.
Но Андерсен знал: они были!
Они были, были, были! Хотя их и не было сейчас. Даже если бы Андерсена никто не видел и не слышал сейчас, то Оденсе всё равно бы узнал, что он пил водку. И все радостно стали бы упрекать его мать, вместо того, чтобы больше платить ей за её работу прачки. Но платили — гроши, словно именно этим и хотели толкнуть её сына в объятия бутылки. Он давно уже понял, что матери и отцу почти ничего не платят, и хотя внешне был добродушен, наивен, но чем старше становился, тем зрелее видел: он нищ. Но нищета познаётся в сравнении, поэтому он больше всего любил оставаться один, совсем один. Он не мог ещё чётко сформулировать своих чувств, вся работа понимания происходила на уровне подсознания, но она происходила...
— Нет, я не буду пить.
— Дай мне полглоточка, — выговаривала хромая Марен с локоном.
Она отпила сладкий для неё глоток, и в глазах появились клочки радости, разогнанные нищей жизнью. Андерсен улыбнулся перемене в ней. Мать стала рассказывать о своём детстве, и выходило, что она была счастливой...
К вечеру она так простудилась, что пришлось занимать деньги, и купец подал кусок ветчины, который отдала она своему мальчику...
Она спала плохо, просыпалась, смеялась во сне, и Андерсен молился Богу, чтобы она не сошла с ума, как дедушка...
Всё вставало перед глазами Оденсе: ведь он не только впивал счастье: он уже чувствовал могучую силу унижающих мелочей. Ведь его мать — пила, он видел это, слышал от соседок об этой приятной для них новости, она — голодала. И он не мог накормить её. Это мучительное чувство будило его в ночи Слагельсе. Выдавливало из радости, растворяло его в себе.
— Я пойду к купцу и расскажу ему о тебе.
— Зачем?
— Там меня бесплатно накормят и поднесут стаканчик.
— Не нужно.
— Ты дашь мне денег на хорошую еду? Ты дашь мне денег на еду? На новое платье?
— Ты ведь знаешь, у меня нет денег.
— Да, я знаю, поэтому я ухожу. Ты многим похож на отца. Ты помнишь, как умер твой отец.
— Да, помню. Розовый куст на его могиле исчез.
— Он умер. Он просто умер.
— Мы все мертвы, если не можем накормить своих родителей. Если не можем купить им одежду.
— Ты устала.
— Да, я устала. Поэтому хочу наесться досыта и выпить. Ведь у меня радость, приехал мой сын.
И Андерсен, которому негде было спать в родном доме и который спал у добрых людей, вдруг понял её. Но он понял её светло. Он вдруг осознал, что пока он учился, мать стала другой. Он любил её, но она стала другой. А отца больше не было. И лес стал совсем другим. И ему неинтересны были улочки родного города. Они давили воспоминаниями. Он не мог избавиться от мысли, что нищета детства, сумасшедший дедушка, издевательства мальчишек могут повториться в любую минуту. С кем он мог поделиться этим страшком, в сердце Андерсена превращающемся в страх. Да — он боялся уже своего городка, и как бы не были ему радостны восторженные взгляды тех, кого знал с детства, он уже мог понять, что их восторженность быстро перерастает в зависть: почему сын выпивающей Марии — прачки получил королевскую стипендию, а не их дети! Ну, в самом деле, почему? Ему казалось, что все вокруг знали: его мать пользуется малейшим поводом, чтобы показывать его письма, потому что при этом её могут бесплатно покормить, относиться к ней, как к равной, когда она говорит о сыне, которому дал стипендию сам король. И тут же это чувство сменялось радостью и уверенностью, что он нужен в своём Оденсе всем и всегда, и город гордится его успехами. Тут он действительно понял, какая огромная разница между тем, каким был в этом городке, и тем, каким мог бы стать... Только кончить гимназию, кончить гимназию, — шумело у него в ушах.
Родные деревья, дома, высота церкви Святого Кнуда.
— Ганс! — Мать бросилась в его объятия. Какая маленькая комната! Как давно он был здесь!
— Мама, не плачь, не плачь.
— Бабушка не дождалась. — Она оглядывала сына. — Не дождалась!
— Да...
— Сходи к ней на могилку. И дедушку так жалко, так жалко, так жалко...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});