«2.11.45. Я летал на две недели в Тифлис <> Жизнь в Тифлисе как эта note 21, дух захватывающая гамма. Странно, что я вернулся».
Там же. Стр. 279.
«В моей жизни сейчас больше нет никакой грыжи, никакого ущемленья. Я вдруг стал страшно свободен. Вокруг меня все страшно свое. Эта атмосфера особенно велика бывает на даче, летом».
Там же. Стр. 280-281.
«1 февраля 1946. Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное… »
Там же. Стр. 281.
«31 мая 1946. Мне очень хорошо внутренне, лучше, чем кому-либо на свете <> (Все это до Ивинской.) Всего лучше было бы, если бы ты к нам собралась. Леня уже на даче, Зина и там и тут… »
Там же. Стр. 283.
«5 октября 1946 (в этом октябре он познакомится с Ивин-ской. Ведь не в первые четыре дня месяца? Впрочем, не важно – даты проставлены и в письме, еще и „более широкими мазками“). Ко мне полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него, которые переполняют меня весь последний год».
Там же. Стр. 285.
Живой – пока еще – о живом. Ольга Михайловна – о московских новостях: «Я поражена смертью жены Асмуса. Ведь она была, по-видимому, еще не стара. Почему-то ее преждевременная кончина очень меня поразила».
Там же. Стр. 297.
Ирина Асмус, влюбленная в Пастернака, тремя годами младше Ольги Михайловны. Ольга Ивинская была младше ее на двадцать два года – время, за которое может родиться и стать взрослым целый человек, появиться целая новая женщина. Пастернак перепрыгнул и через эту ступеньку и стал жить в новой жизни. Ольга Ивинская как будто даровала ему новое время для жизни. Он охладел к Фрейден-берг – просто недосуг было поддерживать в себе теплоту.
Писал по-прежнему с надеждой зазвать к себе на дачу – иначе ему пришлось бы хоронить еще и ее.
Так идет их переписка: ее тоска по родне и роду, его описания своей силы и счастья; ее очень профессиональная, выдающаяся, глубокая работа в ее античной литературе и мифологии, ничего не дающая ее душе (ее отдельной от тела радости, росту, бесконечности), – может, потому, что и там ей не дано было увидеть своих плодов; отдушины (от духоты и удушенья ее затлевшего мира) пастернаков-ских приглашений на дачу. Хочется крикнуть, как в театре: «Вот, вот спасение, давай сюда! Оглянись!»; потом ее отказы, неприезды; его чуть ли не раздраженность – и так до 1955 года. Конечно, сама по себе дача, какие бы там ни были елки, грядки и поля за калиткой, какие б там ни были соседи и гости, как бы ни играл Ленечка, а то и Стасик на рояле, внуки или предчувствие внуков, даже если б там не был за грядками похоронен Адик и если б не начал Борис свою «азартную игру» – и такая дача может вылечить, а может и нет.
Просто позвать на дачу к полной жизнью живущим родственникам – это не панацея, в фармакопее не прописана. Завершать род – конечно, это знак «минус» у судьбы. Но ведь и не приговор? Сколько бездетных – и беззаботных людей, подходящих к своему концу, не оглушенных эхом пустоты вокруг себя. Нет наследников – ну и нет, есть вот такие и такие другие достижения. Большинство бездетных людей не более грустны, чем окруженные многоярусной семьей. Эти, гнездостроители, тоже поеживаются от предстоящего холода – разве что, как правило, поеживаются от него чуть позже, чем раньше примеряющиеся к вечности бездетные. В какой-то момент жизнь отойдет на угрожающее расстояние от каждого, и не в одиночестве не останется никто.
Наверное, Ольге не хватило жизненного таланта. Какой-то ангел не дул ей теплым ветром в лицо, когда смотрела она на Божий мир.
Судьбы наши написаны от века, и никаких шансов у Ольги Фрейденберг жить с Пастернаком – до конца ли жизни, до половины – не было.
Альтернатива арине родионовне
Как великому писателю обзавестись великой, под стать, подругой? Самым несчастным у нас считается Пушкин. У нас вообще чуть что – Пушкин. Пушкин – наше все, и если жена самая плохая, так сразу у Пушкина. Пушкин был счастлив. Потом запутался в одной истории, не из-за жены, жена была безупречна, но, значит, Пушкин был нам дан вот на такой срок. У Лермонтова не было никакой – но это, может, и к лучшему, для нее по крайней мере, поскольку он ни за кого и так погиб по-пушкински.
Безбрачие Гоголя – как раз тот пример для холостяков, как у него же в «Ночи перед Рождеством»: «…на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: „От бачь, яка кака намалевана!“ – и дитя, удерживая слезенки, жалось к груди своей матери», – не дай Бог, пусть уж хоть какие-нибудь, да детки. Детки, немало – были у Толстого: «Дома играли в винт „бородатые мужики“ – его сыновья» (ПОЛНЕР Т. Толстой и его жена. Стр. 131)…
Может, удалось Маяковскому по одной из двух взаимоисключающих версий – он ЕЕ и очень, больше всех, ну очень сильно любил, и ОНА интересовалась литературой, и помогала ему – критиковала с толком, мужу своему велела на собственные деньги издать книгу Маяковского, как женщина была безупречна, мечта поэта: держала всегда в тонусе, сохраняла архивы и пр., и пр., но он, правда, из-за нее и застрелился. У Достоевского считается самой лучшей. Но сначала надо было с Аполлинарией Сусловой (той самой, которая впоследствии юного мужа своего Василия Розанова физиономией об умывальник била) по Европам поездить да посходить с ума – бросать али нет умирающую жену по требованию юной инфернальницы, – тоже и прочая. Тогда самый лучший (если не единственный, одна беда – сделанный на компьютере) вариант – «миссис Владимир Набоков», Вера Слоним, его первая и единственная жена. Здесь не придерешься ни к чему. Она и помощница, и под стать за немецкую княгиню принимали, и редкая переговорщица.
Если вы были убеждены, что Набоков – неприятный тип, то утешьтесь тем, что от этого качества нельзя отмахнуться потому, что цветет оно на фоне педантичной, расчетливой, никогда не упускающей сладости отстаивания своих интересов (мужа – это еще хуже, мелочнее) дамы. Постоять за права другого – действительно легче и благороднее, постоять за права собственного мужа или жены – эгоистичнее вдвойне. Этот своего не упустит – может быть и игра, и азарт. Не дам упустить выгоду моей жене – это уже только всерьез.
Холод произведений Набокова веет от дней его жизни.
Сила писателя проступает со всей очевидностью: читаешь, читаешь про Владимира Набокова и жену его Веру – и вплывает, как ледокол, в километровой толщины торосы, сообщение, что в тот же год опубликовался на Западе «Доктор Живаго». Господа Набоковы читали роман по-английски. Для начала Владимиром Владимировичем было сказано, что «перевод хорош. Это книга плоха».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});