Скатав ковер, тоже розовый, украшенный голубями и сердечками, он сунул его под кровать с балдахином. Из-под нее же достал черный, самого зловещего вида, кофр. Уголки его тускло поблескивали медью, а ручка была обмотана кожаным шнуром. Из кофра появились баночки с красками и маслами, кисточки, которые Аврелий Яковлевич приобретал в лучшей дамской лавке, плошки и малая бронзовая жаровенка. Ее штатный ведьмак установил в центре комнаты и провел рукою над бурыми кусками угля. В чаше полупрозрачным цветком анемона распустилось пламя.
— Вот так-то оно лучше…
Дальше Аврелий Яковлевич действовал молча.
Опустившись на колени, он расписывал наборный паркет, не щадя ни старый дуб, ни светлую яблоневую доску, на которую краска ложилась очень даже хорошо. Руки его работали быстро, сами собою. Голова же оставалась легкой.
Но нет-нет да и мелькали мысли недобрые, предчувствия, к которым Аврелий Яковлевич прислушивался с тех самых пор, когда достославный фрегат «Быстрый» ушел под воду за четверть часа, хоть бы и предрекали, что и с пробоиной под ватерлинью он на воде сутки продержится…
…и снился «Быстрый» опять же верным признаком грядущих неприятностей.
Завершив рисунок, Аврелий Яковлевич аккуратно вытер кисточки.
Комната не то чтобы преобразилась: остались на месте и кровать, и балдахин с золочеными кистями, и зеркала, впрочем, занавешенные простынями. Исчезли вазы со свежими букетами розанов, которые цвели в Гданьске пышно, кучеряво. Выставлен был за дверь круглый туалетный столик, а заодно и иной, свято хранящий фарфоровую ночную вазу. Пол пестрел красно-черной росписью, полыхала жаровня, и пухлые крылатые младенчики с потолка взирали на сие непотребство с немалым удивлением.
Аврелий Яковлевич только хмыкнул и закурил, исполняя собственный давний ритуал. Когда же окурок отправился в то самое блюдце, что так и стояло на подоконнике, он взялся за самое важное — кости.
Их Аврелий Яковлевич еще на рассвете переложил в картонную коробку из-под фирменных гданьских колбасок, запахом которых кости и пропитались. Сейчас же он брат в руки каждую, аккуратно очищал кисточкой от сухой земли и былинок и укладывал на пол.
— Сейчас, моя славная, поговорим… заждалась небось, замучилась… а потом я тебя в храм снесу, пущай благословят… — Он беседовал с костями тихим голосом, в котором прорезались нежные мурлычущие ноты. И следовало сказать, что к покойникам, в большинстве своем, Аврелий Яковлевич относился с немалым уважением. — Платье тебе купим, белое, с лентами, чтоб как у невесты… ты ж невестушка и есть… вот отпоют жрецы, и отправишься к матушке Иржене, а она тебе новое тело спрядет, краше прежнего… и судьбу новую положит, счастливую…
Последним место на полу занял череп, и остатки волос Аврелий Яковлевич бережно расчесал собственным гребнем.
— Вот так, моя хорошая… знать бы имя твое, оно бы легче…
Ведьмак встал и, подняв бубен — хороший бубен, сделанный из шкуры белого оленя, расписанный собственной Аврелия Яковлевича кровью и ею же заклятый, — ударил.
Гулкий звук.
Глухой.
Пронесся он по гостинице, распугав воронье на крыше, и вздрогнула кухарка, аккурат раздумывавшая о том, как бы половчей вынести кус корейки… и горничная выронила свежевыстиранное белье, но подняла, поняв, что прегрешение это осталось незамеченным. Коридорный выпал из сна, спеша сбежать от кошмара… заволновались псы княгини Поташевской, давней постоялицы, зашлись судорожным лаем…
Аврелий Яковлевич бубен гладил, касаясь то подушечками пальцев, нежно, трепетно даже, то костяшками белыми, покрытыми кракелюром старых трещин. И бубен гудел, пел, выплетая дорогу меж двумя мирами. Кривились резные младенчики, разевали рты, не имея сил закричать от ужаса. Дрожали портьеры, а символы на полу наливались силой, разъедая дерево.
Полыхнуло пламя.
И открылась дорога меж мирами.
— Где я? — Тень остановилась на пороге.
— В мире живых, деточка. — Аврелий Яковлевич смахнул испарину.
— Я не живая.
— Нет.
— Тогда зачем?
Она была молода, лет пятнадцати с виду, а может и того меньше, и красива той особой хрупкой красотой, которая возможна лишь в юности.
— Спросить тебя хочу.
— Спрашивай, — согласилась дева, двигаясь по кругу, тонкие пальцы ее касались незримой стены, заставляя ту прогибаться. И мелькнула недобрая мыслишка, что призрак силен.
— Как твое имя?
— Ты звал меня, не зная имени? — Девушка остановилась и отбросила темные пряди с лица. — Неосмотрительно с твоей стороны, ведьмак… не боишься?
— Не боюсь, — ответил Аврелий Яковлевич, вглядываясь в призрачное лицо. Было в чертах его тонких нечто знакомое. Было… будто бы видел он это лицо… не это, но весьма похожее.
Где и когда?
— Сил удержать тебя мне хватит.
Призрак надавил ладошками на стену и, когда та не поддалась, пожал узкими плечиками.
— Пожалуй, что хватит… но тогда зачем тебе имя? Ты и без имени допросишь.
И взгляд из-под ресниц… и темные, то ли зеленые, то ли серые, глаза… опасно глядеть в глаза призракам. Аврелий Яковлевич с трудом заставил себя отвернуться.
— Сильный. — В голосе панночки послышалось раздражение. — Так зачем тебе мое имя?
— Чтоб знать, за кого Иржене свечи ставить.
— Даже так… совестливые ныне ведьмаки пошли. Что ж, мне таиться нечего… Януся Радомил. Так меня звали, пан ведьмак.
Радомил?
Уж не из тех ли Радомилов, которые…
…из тех, оттого и показалась Януся знакомой. Тот же аккуратный овал лица, высокий лоб и брови вразлет и главное — глаза-омуты.
Древняя кровь.
— Никак испугался? — усмехнулась Януся, пальчиком проводя по стене, и та, прозрачная, задрожала.
— Нет.
Аврелий Яковлевич легонько ударил в бубен, и призрак поморщился, бросив:
— Прекрати. Хотела бы причинить тебе вред, не стала бы имя называть. Ты, помнится, беседовать желал… о чем же?
— О Цветочном павильоне.
— Дурное место, — спокойно ответил призрак. — Но я отвечу. Не по принуждению, а за услугу.
— Чего ты желаешь?
Договор с призраком — дело дрянное, но на сей раз чутье Аврелия Яковлевича молчало, знать, не мыслила покойная панночка Радомил подлости. А с другой стороны, очевидно, что силком из нее много не вытянешь. Древняя кровь — она и в мире ином сказывается.
— Не бойся, не мести, хотя я и имею на нее право. — Януся встала напротив ведьмака и откинула длинные темные волосы за спину. Кожа на щеках ее вдруг потемнела, пошла пятнами. Изначально бледно-лиловые, с розовой каймой, пятна темнели, расползались причудливым узором. И кожа рвалась, сквозь разрывы росло черное волчье мясо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});