Читать интересную книгу Двадцатые годы - Лев Овалов

Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят украдкой, чтобы не заметили соседи.

Нагрянет власть, и тот же Быстров, тот же Данилочкин начнут шарить по погребам, по чердакам, по бабьим даже сундукам: где рожь? где рожь? Мужик крестится, божится: да нигде, да нисколько; бабы в плач, в крик, а найдется рожь - креста на вас нету, что дети исть будут?

Быстров был безжалостен, с налета появлялся в деревнях, перелопачивал и полову и солому, находил зерно там, куда никто, кроме него, и не подумал бы заглянуть, все сметал подчистую и гнал подводы на мельницу или на станцию. Он хорошо понимал, как важно поддержать рабочий класс... Диктатура пролетариата! Продотряды редко появлялись в Успенской волости, и в Малоархангельске, и в Орле знали, что не из страха перед начальством выметает Быстров хлеб из своих деревень, что движет им идея, хоть и ненавистен он становится мужикам.

Однако незадолго до весны Быстров отступил от своих правил, и не ради измены делу, которому служил, а именно ради дела; недальновидным начальникам казалось - надо накормить город сегодня, а завтра хоть трава не расти, но Быстров понимал: хлеб нужен и сегодня, и завтра, и послезавтра, нас не будет, а хлеб все равно будет нужен.

Вот он и пошел на нарушение: зерно искал и находил, но никуда не отправлял, а ссыпал в каменные амбары, что покрепче, запирал не на один замок, походя пугая председателей сельсоветов: "Бережешь не хлеб - свою жизнь, не убережешь, едрена палка, прощайся с семьей, осиротишь детей, в трибунал - и к стенке..."

И где бы ни был ссыпан хлеб, нигде не украли ни зернышка, мужики понимали: не для себя прячет Степан Кузьмич хлеб, если в город не отправляет, значит, задумался о севе...

- Надо сеять, - властно сказал Быстров. - Кулаки как-нибудь вывернутся, они похитрее нас, где-нибудь в логах так схоронили зерно, что ни одному дьяволу не найти. Они его, не завозя домой, прямо из своих похоронок на пашню высеют, а вот беднота подобралась, поели все, что могли, им придется помочь.

- Да ведь на сельсоветы плоха надежда, - усмехнулся Данилочкин. - Зерно они до поры до времени схоронили, а как собьют замки да примутся делить, уплывет половина на сторону.

- А я о чем? - Быстров согласно кивнул. - По всем деревням разошлем наших партийных товарищей. Пошлем уполномоченных. Вот списочек... - достал из своей коленкоровой папки разлинованный листок, на котором рукой Дмитрия Фомича написаны фамилии. - Приехать, проверить списки домохозяев, проверить, у кого какой надел; собрать комбед, составить списки бедноты; послушать народ, прикинуть, кому сколько, да предупредить, чтобы не вздумали в квашню...

Он стал называть фамилии уполномоченных:

- Данилочкин - Каменка, Еремеев - Журавец...

- А поменять? - перебил Данилочкин. - Еремеева в Каменку, а меня в Журавец.

- Почему это?

- Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет.

- Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше, а шабру меньше...

Быстров заботливо распределил уполномоченных, где поершистей народ, туда и уполномоченных погорластей, а добреньких и мягоньких никуда не послал.

Остались лишь Корсунское с Рогозином, все догадывались, - хотя сам он оттуда, - хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет, для него не существует ни родства, ни кумовства.

- В Корсунское пошлем Ознобишина.

Еремеев даже приподнялся со скамейки.

- Да он еще...

Не договорил - ребенок, но все поняли.

- Да вы что, Степан Кузьмич, - укоризненно сказал Данилочкин. - Знаете, какие там скандальные мужики? Его вокруг пальца обведут...

- Пора привыкать к государственной деятельности, - отрезал Быстров. Учись плавать на глубоком месте.

И никто не спросил лишь самого Ознобишина, по силам ли ему такое задание, а сам он об этом не задумывался, раз посылают, значит, обязан выполнить.

- Да, вот что еще, - бросил между прочим Быстров. - Дайте ему какое-либо оружие, мало ли что...

Так Ознобишин стал уполномоченным волисполкома по проведению весенней посевной кампании в Корсунском.

При выходе его нагнал Еремеев, протянул револьвер.

- Возьми, пригодится.

- Я не умею стрелять.

- Ну, попужаешь.

- Ленин говорит, в деревне надо действовать убеждением.

И не взял.

Приехал в Корсунское под вечер. Все тонуло в серых сумерках. Туман как осенью после дождя. И перед Ознобишиным все в тумане. Не так-то просто разделить семена, так раздать, чтоб комар носу не подточил, жалоб все равно будет много.

Слава и устал, и намерзся за дорогу. Не хотелось браться за дела с вечера, хорошо бы выспаться сначала.

Подводу отпустил. Без труда нашел избу Жильцова, помнил ее по прошлым наездам, - хитроватый председатель сельсовета в Корсунском, и начальству угодит, и с мужиками не рассорится.

В избе парно. Жильцов, босой, сидит у печи, жена Кильцова строчит на швейной машинке.

- Товарищу Ознобишину!

- К вам, Савелий Тихонович.

- По части молодежи аль в школу?

Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа.

- Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три.

- Сей минут.

Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу.

- К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным.

Кирпичный дом под железом на четыре окна.

- К кулакам ведешь?

- Не к беднякам же, им самим есть нечего. А Васютины десятерых прокормят.

По всему уезду было в обычае ставить приезжее начальство на квартиру к тем, кто побогаче, - и начальству сытно, и кулаку обидно, Ознобишин не возражал, Васютиных лишний едок не разорит.

В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы.

- Гостя к тебе привез, Лукьяныч.

Васютины в сборе - и хозяин с хозяйкой и все их девки.

- Милости просим.

Хозяин пожимает гостю руку, и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем.

- Уж обеспечьте, - просит Жильцов. - Человек сурьезный, без дела не пожалует.

- А с каким делом? - вот что интересует и Жильцова и Васютина... С каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать...

- Да с нашим превеликим удовольствием!

Васютин само радушие.

- Так я пойду?

- Будь спокоен, Савелий Тихонович.

Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли.

- Чичас соберем ужин.

- Нет, нет, - Слава отказывается. - Я сыт, разве стакан молока.

Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора.

Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай хлеба, нарезают толстыми ломтями.

Ах, что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не хлеб, а пряник!

А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель.

- Мы уж вас, извините, здесь уложим, в горнице прохладно. В горнице девки переспят, а мы с хозяином на печи...

Пуховик на лавку, на пуховик - простыню, сверху стеганое одеяло.

Тушат свет. Слава раздевается, накрывается одеялом. Не спится: то ли мешает шепоток хозяев на печке, то ли томят завтрашние заботы... Семена, семена! Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным... За стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши? Тараканы?.. Тараканов Ознобишин не приметил. Черти?.. Черти и есть, завтра он всех чертей выпустит!

Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали.

- Доброе утро.

- Рукомойник в сенях.

Подают ручник из тончайшего домотканого полотна.

- Завтракать...

- А сами?

- Мы позавтракали.

Как же это он так заспался?

Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем...

Но тут не вмешаешься. Садись и не чинись, угощайся тем, что дадут, а хозяйка расстаралась: на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора блинов, а к ним и маслице топленое, и сметанка, и творожок, и лучок поджаренный, и шкварки свиные...

- Куда мне столько?

- Кушайте, кушайте.

Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о сем, и между прочим:

- Хлеб искать будете?

- Наоборот.

Васютин не понимает, но успокаивается, не за хлебом - и то ладно, значит, спокойно можно отсеяться.

Тут дверь хлоп, хлоп - Сосняков.

- Здоров...

Не поймешь кому - хозяевам, Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков. Он человек дела.

- Ты чего с вечера не зашел?

Это уже прямой упрек Ознобишину.

А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с Иваном.

В ответ пошутил:

- Утро вечера мудренее.

Его собеседник суров.

- Для дураков и лентяев.

- Может, позавтракаешь со мной?

Ответа Слава не дождался.

Но надо видеть Соснякова! Углы губ опущены, глаза прищурены, ноздри подрагивают... Полное презрение!