Он устроил все таким образом, чтобы Энрайт, прочитав определенную фразу в одной из книг Харрингтона, продолжал участвовать в политической жизни до тех пор, пока не подошел момент выбора главы Госдепартамента.
А сколько других людей действовали сегодня в нужном Уайту направлении, сколько происходило в мире событий, исход которых был предопределен темными махинациями некоего Престона Уайта?
Харрингтон увидел лежавшую на полу газету, поднял ее, прочитал заголовок статьи и швырнул в сторону.
Они попытались избавиться от него, подумал он, и все закончилось бы для них в высшей степени успешно, если бы его просто отстранили от ставших не нужными занятий — так, наверное, выгоняют из конюшни на пастбище старую лошадь, оставляют там и забывают про нее. Может быть, именно так они и поступали с другими. Но, избавляясь подобным образом от него избавляясь от кого угодно другого, они должны были осознавать возможность появления при этом определенной опасности. Наиболее надежным было бы оставить его на привычном месте, за привычной работой, позволить ему прожить, как последнему джентльмену до конца своих дней.
Почему они не поступили именно таким образом? Не могло ли случиться так, что их возможности имели некий предел? Что вся операция, независимо от ее конечной цели, имела ограниченную сферу воздействия и предел этой сферы уже был достигнут? То есть для того, чтобы взяться за кого-нибудь другого, они должны были сначала избавиться от него?
Если все так и происходило на самом деле, то нельзя исключить, что во всей этой процедуре имелся момент когда они оказывались весьма уязвимыми.
И потом, было еще и нечто другое — смутное воспоминание о выступлении перед комиссией Конгресса, работавшей несколько лет назад. Буквально одна фраза, опубликованная в газетах под фотографией, на которой был изображен крайне удивленный мужчина, один из ведущих специалистов, занимавшихся установкой и монтажом Харви. Из бокса для свидетелей он во всеуслышание заявил, и его слова Харрингтон мог привести почти дословно: «Но, господин сенатор, уверяю вас, ни один компьютер в мире не может сравниться в надежности и быстродействии с тем, на что способен Харви».
Этот факт мог относиться или не относиться к делу, подумал Харрингтон, но его нужно держать в поле зрения; где-то здесь может скрываться его последняя надежда.
Самое удивительное, думал он совершенно хладнокровно, то, что обычная машина может занять место мыслящего существа. Он уже как-то высказался по этому поводу, и довольно едко, в одной из своих книг — он не мог сейчас вспомнить, в какой именно. Как сказал не далее чем сегодня вечером Седрик Мэдисон…
Он вовремя остановился.
В каком-то темном уголке сознания раздался сигнал тревоги, и Харрингтон кинулся к газете, валявшейся на полу.
Он схватил ее, и заголовок сразу же бросился ему в глаза. Немедленно роскошно переплетенные тома лишились своего элегантного облика, ковер сразу же стал грубым и приобрел вид только что доставленного из магазина. И Харрингтон стал самим собой.
Он остался сидеть на корточках, сдерживая рвущиеся из горла рыдания, сжимая дрожащей рукой газету.
Снова то же самое, и снова без малейшего предупреждения!
И смятая газета была его единственным щитом. — Ну-ка, попробуй еще раз! — крикнул он Харви Ну давай, давай! Харви не стал пробовать.
Если, конечно, во всем виноват именно Харви.
Харрингтон подумал, что он, разумеется, не может быть уверен в этом.
Да, он остался практически без защиты, если не считать этой смятой газеты с заголовком из литер высотой пять сантиметров.
Без защиты, с невероятной историей, в которую никто не поверит, если даже он попытается рассказать ее.
Без защиты, так как за спиной у него остались тридцать лет эксцентричного поведения, и теперь любой его шаг покажется не заслуживающим серьезного отношения.
Некоторое время он ломал себе голову, пытаясь сообразить, кто же смог бы помочь ему, но так ничего и не нашел. Полиция ему не поверит, а друзей у него слишком мало, а таких, на кого можно было бы положиться, почти нет, потому что за тридцать лет он завел слишком мало друзей.
Да, конечно, был сенатор, но у того сейчас хватало собственных проблем.
И это еще не все. Они могли использовать против него один безотказный прием.
Харви стоило всего лишь подождать, пока Харрингтон заснет. Он не сомневался, что, проснувшись, снова окажется последним джентльменом. Весьма вероятно, что он им и останется. Он будет последним джентльменом с гораздо большей надежностью, чем когда-либо раньше. Уж если они снова заполучат его, то уж постараются больше не выпускать.
Он рассеянно подумал, стоит ли вообще бороться против такой перспективы. Тридцать прожитых лет были совсем не такими уж плохими. Прожить таким же образом немногие оставшиеся годы — это отнюдь не будет выглядеть катастрофой, искренне подумал он. Пожалуй, размышляя таким образом, он был до конца честен с самим собой.
Но даже мысли об этом возмущали его, как несправедливое обвинение, как оскорбление его принадлежности к роду человеческому. Он имеет право быть самим собой, может, даже обязан быть самим собой. Харрингтон с усилием погасил вспышку гнева, подумав о той наглой силе, которая шутя могла превратить его совсем в другого человека.
Проблема наконец прояснилась. И две вещи были для него яснее ясного: то, что он решит делать, ему придется делать одному, не рассчитывая ни на чью помощь. И он должен взяться за это немедленно, до того, как уснет.
Он встал, держа газету в руке, выпрямился во весь рост и направился к дверям. Но через несколько шагов его остановила страшная мысль, неожиданно мелькнувшая в голове.
Ведь выйдя из дома, он окажется в темноте и потеряет свою единственную защиту. В темноте газета будет для него совершенно бесполезной, потому что он не сможет прочитать заголовок, даже напечатанный такими крупными буквами.
Он посмотрел на часы: было несколько минут четвертого. Темнота сохранится еще по меньшей мере часа три, если не больше, но он не мог ждать так долго.
Ему нужно выиграть время. Любым способом выиграть время. Через несколько часов он должен будет или уничтожить Харви каким-либо способом, или вывести его из строя. И если это и не окажется окончательным решением проблемы, то, по крайней мере, он сможет таким образом выиграть столь необходимое ему время.
Харрингтон продолжал стоять перед дверьми, потому что ему пришла в голову еще одна мысль: ведь он мог ошибаться. Его противниками могли быть совсем не Харви, Мэдисон и Уайт. Он создал в своей голове сложную конструкцию из разрозненных фактов и убедил себя в том, что все так и есть на самом деле. Он понял, что мог буквально загипнотизировать себя и сделать это столь же эффективно, как это проделывал Харви — или кто-нибудь другой — на протяжении последних трех десятков лет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});