Шаляпин и Ключевский уже давно шли по лесу, среди высоких сосен, и увлеченно беседовали. Старичок, подстриженный в кружало, в очках, за которыми блестят узенькие, мудрые глазки, с маленькой седой бородкой горячо и страстно о чем-то говорит, а высокий, могучий молодой гигант с развевающимися белокурыми волосами, то и дело поправляющий их своими огромными ладонями мастерового, чуть-чуть даже пригибается к старичку, чтобы получше расслышать, что тот говорит ему…
Старичок пройдет несколько шагов, остановится, заговорит то вкрадчивым голосом, с тонкой усмешкой на выразительном вдохновенном лице, то вдруг преобразится… А высокий в это время неожиданно для себя тоже неузнаваемо преображается, приобретает какую-то необыкновенно царскую величественность, снисходительно посматривает на рядом идущего старичка…
— «…И тут молва лукава нарекает виновником дочернего вдовства — меня, меня, несчастного отца!..»
Ключевский поразился, с какой точностью произнес Шаляпин эти последние слова известного монолога Пушкина.
— «Гонца схватить», — грозно сказал Шаляпин, нахмурился, смело взглянул на старичка Ключевского… и поразился, так был похож Ключевский в этот момент на лукавого царедворца Василия Шуйского. А тот и взаправду заговорил словами Шуйского:
— «…Так, государь: мой долг тебе поведать весть важную…»
Шаляпин вздрогнул при известии о появлении Самозванца, резко повернулся к сосне и тихо произнес мучительные для него слова:
— «Но… чем опасен он?»
Ключевский-Шуйский приосанился, еще ничто ему не грозило, он выполнял свой святой долг примерного помощника правителя государства:
— «Конечно, царь… сильна твоя держава…»
Шаляпин и Ключевский так увлеклись игрой, что не заметили, как оказались на берегу реки.
Ключевский, осторожно переступая по дорожке, хитренько поглядывая снизу вверх на своего «повелителя», вдруг сильно произнес имя убиенного Димитрия.
Шаляпин-Борис в ужасе отшатнулся, грозно посмотрел на лукавого царедворца, так неожиданно пронзившего его сердце этими страшными словами.
— «Димитрия!., как? этого младенца! Димитрия!.. Царевич, удались».
Совсем недавно Годунов гордо заявил о том, что «царевич может знать, что ведает князь Шуйский», но сейчас понял, что предстоит более серьезный разговор, который может надломить неокрепшую душу царевича…
Величаво продолжает Шаляпин-Годунов наставлять своего помощника Шуйского, что нужно сделать, чтобы имя Самозванца не проникло в Россию: закрыть границу заставами, чтобы ни заяц, ни ворон не проникли в Россию из Литвы и Польши.
Но тут Годунов начинает мучиться, он напуган… Он пытается себя успокоить, напоминает Шуйскому, что ведь он сам был председателем следственной комиссии по делу об убийстве Димитрия, неужто обманул тогда и сейчас всплывает то полузабытое дело?.. Страшно становится Борису…
Ключевский неожиданно обращается к Шаляпину:
— Федор Иванович! А попробуйте не задумываться над тем, что Борис Годунов причастен к убийству Димитрия… Он ведь нигде не признается в этом, кроме одной вот этой оговорки: «…как я узнал, что отрока сего… Что отрок сей лишился как-то жизни…» Это несущественная оговорка… Так пропустите ее полушепотом… Главное в словах Шуйского: «Димитрий во гробе спит…» И не случайно после этих слов Шуйского он «спокойно» говорит: «Довольно: удались»…
И Ключевский продолжал читать Пушкина теперь уже за Годунова. И не было в нем царственной осанки, он по-прежнему шел, чуть-чуть забегая вперед, произнося:
— «Ух, тяжело!., дай дух переведу… Я чувствовал: вся кровь моя в лицо мне кинулась — и тяжко опускалась…» Вот его состояние в момент разговора с Шуйским, в момент, когда узнал о появлении Димитрия… Он испугался не за себя, а за своих наследников, за своего Федора…
Шаляпин смотрел на него и поражался мастерству перевоплощения профессора, только что читал тот за Шуйского и был превосходным Шуйским, а сейчас готов уже читать и произносить монологи за Бориса, и по всему было видно, что слова Бориса удаются ему больше, чем Шаляпину…
«Говорит, а сам хитрыми глазами смотрит, как бы прощупывает, какое впечатление на меня произвели его слова — испуган ли я, встревожен ли… Ах, какой бы из него Шуйский получился… как он смотрит на меня, царя Бориса, готов пронзить насквозь… И не отвернешься от него… Ему, Шуйскому, важно знать мое состояние для политической игры… А я должен понимать, что, когда говорит такой тонкий хитрец, как Шуйский, я, царь Борис, и слушать его должен, как слушают ловкого интригана, а не просто как бесхитростного докладчика-царедворца… Какой замечательный актер вышел бы из этого профессора», — думал Шаляпин, восторженно глядя на Ключевского.
— Эх, если бы роль Шуйского сыграли вы, Василий Осипович, — вслух произнес Федор.
— Я чувствую этот материал, я вижу этих людей… Может, поэтому…
— В вашем рассказе, Василий Осипович, фигура царя Бориса рисуется такой могучей, интересной… Слушал я и душевно жалел царя, какой огромной силой воли и умом обладал он… желал сделать Русской земле добро, а создал крепостное право…
— Трагедия Бориса была в том, что он был одинок. Он стремился к просвещению страны…
И снова — меткие, точные слова историка о былом, минувшем…
— Гляжу я на вас, Василий Осипович, и кажется мне, что воскрес Василий Шуйский и сам сознается в ошибке своей — зря погубил Годунова…
— Да, Смутное время принесло столько бедствий на Русскую землю…
— Но и дало двух трагических героев для русской оперы!..
— Иван Сусанин и Борис Годунов — замечательные русские люди… Но сколько несчастий другого характера творилось на Руси… Борис получится у вас, я не сомневаюсь… Только вы должны работать по шестнадцать часов в сутки. Так-то, Федор Иванович, работать и работать…
Переночевав у Ключевского, Федор Иванович поблагодарил хозяина за гостеприимство и утром отправился в Путятино. Всю дорогу думал об этом удивительном человеке. И много еще раз впоследствии вспоминал он эти поучительные беседы.
Глава третья
Парижские университеты
С радостью возвратился Петр Иванович Мельников в Москву из Парижа… Казалось, все складывается прекрасно, встретили его сердечно, принимал активное участие в постановках новых опер, готовился к дебюту как оперный певец, но… Горько вспоминать прошедший сезон. Конечно, Петр Иванович знал, что голос его далек от совершенства, но так провалиться он не ожидал. И снова уехал в Париж, чтобы еще раз попытаться упорной серьезной работой с профессорами пения достичь хорошего результата.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});