Читать интересную книгу Пляска смерти - Стивен Кинг

Я использовал помпезно академическую метафору, предположив, что произведение ужасов обычно описывает прорыв какого-либо дионисиева безумия в аполлониево существование и что ужас будет продолжаться до тех пор, пока дионисиевы силы не будут повергнуты и не восстановится аполлониева норма. Исключая мощный, хотя и загадочный пролог в Ираке, действие фильма Фридкина “Изгоняющий дьявола” начинается в Джорджтауне, самом аполлониевом пригороде из всех возможных. В первой сцене Элен Берстин просыпается от громкого шума на чердаке – будто кто-то выпустил там на свободу льва. Это первая щель в аполлониевом мире; скоро сквозь нее кошмарным потоком польется все остальное. Но в конце фильма эта щель между нашим нормальным миром и хаосом, где демонам позволено охотиться на невинных детей, вновь закрывается. Когда Берстин в конце фильма ведет бледную, но, очевидно, уже нормальную Линду Блэйр к машине, мы понимаем, что кошмар кончился. Постоянство восстановилось. Мы выследили мутанта и убили его. И никогда равновесие не кажется таким прекрасным.

Обо всем этом мы говорили в книге.., но, может быть, все это лишь видимость и обман? Я этого не утверждаю, но, может быть (поскольку это наш последний танец), стоит рассмотреть и такую возможность.

Говоря об архетипах, мы имели возможность обсудить Оборотня, парня, который иногда бывает волосатым, а иногда – обманчиво гладким. Предположим, существует двойной оборотень. Предположим, что, как мы и говорили, создатель произведения ужасов под своими пластиковыми клыками и париком ужаса на самом деле республиканец в застегнутом на все пуговицы костюме.., но что, если под этим костюмом – настоящее чудовище, с настоящими клыками и извивающимися змеями Медузы вместо волос? Предположим, что вся эта мораль – ложь, и если добраться до самой сердцевины, создатель ужасов вовсе не защитник нормы, а скачущий, ухмыляющийся, красноглазый адепт хаоса?

Как насчет такого варианта, друзья и соседи?

16

Примерно пять лет назад я закончил “Сияние”, сделал месячный перерыв и засел за новый роман с рабочим названием “Дом на улице Вэлью”. Это должен был быть roman a clef note 288 о похищении Пэтти Херст, о промывании ей мозгов (или о ее социально-политическом пробуждении, в зависимости от вашей точки зрения), о ее участии в ограблении банка, перестрелке в убежище САО note 289 в Лос-Анджелесе – разумеется, в моей книге убежище находилось на улице Вэлью; беглянка пробирается через всю страну – все что угодно. Мне эта тема казалась очень сильной, и хотя я знал, что ей посвящено огромное количество документальных книг, все равно считал, что только роман в состоянии объяснить все противоречия. Романист в конце концов – по-своему бог, и если он хорошо справляется с работой, сохраняет хладнокровие и отвагу, то в итоге всех трудов способен найти истину в самой сердцевине лжи.

Что ж, я так и не написал этот роман. Собрал множество материалов (Пэтти тогда еще была на свободе, и это меня особенно привлекало: я мог придумать свой конец) и приступил к работе. Подошел с одной стороны – ничего не вышло. Подошел с другой, и все шло вроде неплохо, пока я не понял, что все мои герои потные и измученные, словно только что участвовали в танцевальном марафоне из “Они стреляют лошадей, верно?” (They Shoot Horses, Don't They?) Xopaca Маккоя. Я попробовал ухватиться за самую суть. Представил себе, что пишу пьесу для театра – иногда это помогает, если я застреваю. Но на этот раз не помогло.

В своем замечательном романе “Наследник Гарольда Ру” (The Hair of Harold Roux) Томас Уильяме говорит, что создание большого произведения с вымышленным сюжетом подобно собиранию действующих лиц на обширной темной равнине. Они собираются вокруг костра авторского воображения, греют руки и надеются, что костер разгорится настолько, что даст им не только тепло, но и свет. Однако часто костер гаснет, свет исчезает, и герои погружаются во тьму. Прекрасная метафора для обозначения творческого процесса, но не моя.., может быть, для меня она слишком изысканна. Мне роман всегда казался большим темным замком, на который нужно напасть, бастионом, который следует взять силой или хитростью. Дело в том, что замок кажется легкодоступным. Похоже, он совсем не готов к засаде. Подъемный мост опущен. Ворота раскрыты. В бойницах не видно лучников. Но беда в том, что в замок ведет только одна дорога; все попытки подобраться с других сторон кончаются неожиданным нападением из засады и полным разгромом.

С книгой о Пэтти Херст я так и не нашел правильную дорогу.., и на протяжении всех шести недель еще кое-что тревожило меня в глубине сознания: сообщение в новостях о случайном выбросе бактериологического оружия в штате Юта. Ужасные насекомые выбрались из контейнера и убили целое стадо овец. В статье говорилось, что если бы ветер подул в другую сторону, добрые жители Солт-Лейк-Сити получили бы очень неприятный подарок. Статья напомнила мне о романе Джорджа Р. Стюарта “Земля пребывает вовеки” (Earth Abides). В книге Стюарта чума уничтожает почти все человечество, и главный герой, которого вовремя полученный змеиный укус снабдил иммунитетом, является свидетелем экологических перемен, вызванных исчезновением человека. Первая половина длинной книги Стюарта захватывает; вторая похожа на трудный подъем: слишком много экологии и мало сюжета.

В то время мы жили в Боулдере, штат Колорадо, и я часто слушал радиопередачи на библейские темы из Арвады, Однажды я услышал, как проповедник развивает текст “Один раз в каждом поколении чума падет на них”. Мне эта фраза понравилась – "она похожа на цитату из Библии, хотя на самом деле это не так. Так понравилась, что я напечатал ее на машинке:

"Один раз в каждом поколении чума падет на них”.

Эта фраза, и история о зараженных насекомых в Юте, и воспоминания об отличной книге Стюарта – все это переплелось с мыслями о Пэтти Херст и САО; и однажды, сидя за машинкой, я переводил взгляд с ужасного настенного нравоучения на раздражающе чистый лист бумаги в машинке и обратно и вдруг напечатал – просто чтобы напечатать хоть что-нибудь: Наступил конец мира, но все члены СА О уцелели. Их укусила змея. Некоторое время я смотрел на эту строчку, потом напечатал: Больше нет нехватки бензина. Почему-то это меня развеселило – каким-то ужасным образом. Нет людей – нет нефтепроводов. Под “Больше нет нехватки бензина” я быстро напечатал: Больше нет холодной войны. Нет загрязнения окружающей среды. Нет сумочек из крокодиловой кожи. Нет преступлений. Время отдыха. Это мне понравилось; похоже на что-то такое, что следует сохранить. Я подчеркнул написанное. Посидел еще минут пятнадцать, слушая “Иглз” по маленькому кассетному плейеру, потом написал: “Дональд Дефриз – темный человек”. Я не хотел сказать, что Дефриз негр; мне неожиданно пришло в голову, что на снимках ограбления банка, в котором участвовала Пэтти Херст, не мог разглядеть лицо Дональда Дефриза. На нем была большая широкополая шляпа, и о его внешности можно было только догадываться. Я написал “Темный человек без лицо”, потом посмотрел выше и снова увидел ужасное высказывание: “Один раз в каждом поколении чума падет на них”. И все. Последующие два года я писал казавшуюся бесконечной книгу, которую назвал “Противостояние”. Книга дошла до стадии, когда в разговорах с друзьями я называл ее своим маленьким Вьетнамом, потому что продолжал твердить себе: еще сотня страниц, и я увижу свет в конце туннеля. Законченная рукопись была объемом в тысячу двести страниц и весила двенадцать фунтов – ровно столько весит мяч для боулинга, который я предпочитаю всем остальным. Однажды теплым июньским вечером я нес рукопись к своему издателю тридцать кварталов от нью-йоркского отеля “Плаза”. Жена по какой-то только для нее ясной причине завернула всю эту груду страниц в “Сару рэп” note 290, и когда я в третий или четвертый раз перекладывал ее из руки в руку, у меня появилось неожиданное предчувствие: я умру прямо на Третьей авеню. “Скорая помощь” найдет меня в кювете сраженного сердечным приступом, а рядом будет лежать моя чудовищная рукопись, триумфально завернутая в “Сару рэп”, – победитель.

Временами я искренне ненавидел “Противостояние”, но ни разу и не подумал бросить его на полдороге. Даже когда у моих друзей в Боулдере дела идут плохо, в книге чувствуется что-то безумно радостное. Я не мог дождаться утра, чтобы снова сесть за машинку и окунуться в мир, где Рэнди Флэг может превратиться то в ворону, то в волка и где идет отчаянный бой не за распределение бензина, а за человеческие души. У меня было ощущение – должен признаться в этом, – словно я отплясываю чечетку на могиле всего человечества. Я писал этот роман в тревожный для всего мира, и для Америки в особенности, период; мы впервые в истории ощутили нехватку бензина, мы видели крах администрации Никсона и присутствовали при первом в истории отречении президента, мы потерпели поражение в Юго-Восточной Азии и сражались со множеством домашних проблем, начиная с тревожного вопроса о свободе абортов и кончая инфляцией, ежедневный рост которой очень пугал.