что там поешь ты, но почему ты звучишь совсем иначе?
– Ну, – отвечал я им, – мне не нравился мой ангельский голос, поэтому я пародировал стиль гетто.
И потом я понял, что его надо охуеть как выворачивать. Как легенды вроде Дженис: «Эй, Гас-поадь, не хочешь купить мне-а “Мерррседеес-Бенз”?» Такой ржавый, суровый голос из ночного бара. Она гениально выворачивает песни. У нее скрипучий, хриплый голос, и она с ним родилась. Таких связок, как у нее, нет больше ни у одного певца. Она не была идеальной американкой. Она тощая с пиздец какими длинными и густыми волосами, какой-то Роберт Крамб в письме. Вы видели Ангел Фуд МакСпейд? Так вот Дженис – ее херов белый двойник.
Такая вот Дженис! Уж я-то знаю! Я был знаком с людьми, которые могли делать вибрато: «Я-а-а-а-а мечта-а-а-аю о-о-о-о невозмо-о-о-о-ожном». Они этому научились. Тратили тысячи долларов, чтобы выводить это ебаное вибрато, которое не подходит ни одной песне. Очень мало людей умеют ломать голос. Роберт Плант делал что-то подобное под конец песни, но он просто так чувствовал. Если вы пойдете на Бродвей, там народ выходит на сцену, и они такие: «Хмммм-хмммм-м-м-м-м-м-м-м-М – М-М – М-М – М-М – М-М – М-НННН-ННН-ННН-НННННННН!» И голова откидывается назад. Все это выученная, выверенная штука; она мертвая, как гвоздь на двери, и протухшая, как выброшенный на берег кит.
А как насчет:
I got a reefer headed woman
She fell right down from the sky
Lord, I gots to drink me two fifths of whisky
Just to get half as high?
Я познакомился с женщиной-воякой
Она упала прямо с небес
Боже, а я выпил две бутылки виски
Чтобы хоть немного напиться?
Насколько это заковыристо для лагерной песенки? Знаете:
Froggie went a walking one fine day a-woo, a-woo
Froggie went a walking one fine day
Met Miss Mousie on the way a-woo, a-woo
Ridin’ into town alone
By the light of the moon
Лягушонок вышел погулять в прекрасный день, а-га, а-га
Лягушонок вышел погулять в прекрасный день
И встретил по дороге маленькую Мышку, а-га, а-га
Один еду в город
При свете луны
Звук – это прикосновение на расстоянии; он касается твоего мозга.
…«а-га» – это такой же веселый клич с широченной улыбкой, как и припев She Loves You.
У Aerosmith столько оттенков: Game On, Shank After Rollin’, Seasons of Wither, Nine Lives, Taste of India, Ain’t That a Bitch. Мы смешиваем простой дельта-блюз, буги-вуги, гимны, мандолины, барабанную калипсо, воющие сирены, кошачьи вопли, сентиментальные баллады, металл, мычание китов-убийц, каверы на The Beatles и The Shangri-Las. То, что мы делаем, нельзя как-то обозначить, потому что у нас разная музыка, в отличие от Metallica, у которых все в одном жанре. Вы когда-нибудь слышали медленную песню Metallica? Под которую можно было бы потанцевать на выпускном? Если вы их об этом спросите, они ответят: «А зачем?»
Ты можешь знать все технические тонкости пения, но в итоге это все не важно, потому что публика воспринимает все иначе. Как только ты выучил все нюансы музыки, с этим надо идти в другое место. В эволюции почти всех великих музыкантов наступает такой момент, когда они перестают слышать эту базу. Они воспринимают лишь слова, наброшенные на музыку: «Каждый раз, когда я смотрю в зеркало…» И ты идешь отсюда. Не зная, что ты поешь и какой это аккорд.
У животных мозг отличается от нашего, поэтому их легко впечатлить всякими выходками. Если перед медведем поднять одеяло, он убежит. Вам скажут: «Ложитесь». Ага, чтобы он откусил вам жопу? Нет, надо орать «ааааа!», прыгать туда-сюда, схватить одеяло или большую палку. Потому что животное не знает, что палка – это не ты. Уже давно люди поняли, как раздувать свое эго: «Если я построю здание, то оно будет частью меняяя». Люди знают, что это не ты, но на каком-то уровне это все же ты. Прямо как песня – это мои перышки, мое пестрое оперение.
Март 2001-го, и я был в поисках великой пашмины – по-другому известной как тур по Европе, который почти отменили из-за трехсоткилограммового садового украшения. Я был в Санапи, закрывал дом. У нас была неделя перед тем, как отправиться в Европу и начать тур. Я пытался поднять двухметровое украшение с черными перьями из кованого железа. Земля все еще была мерзлая, и когда я вытаскивал этого ублюдка, то сильно потянул спину. Я даже не мог встать с кровати из-за ослепляющей боли, и в голове крутилась мысль, что, возможно, тур придется отменять. Наше оборудование уже было в дороге к пароходу. Чтобы встать с кровати, мне приходилось перекатываться на бок, опираться на четвереньки и только потом медленно вставать. Это самая ужасная боль на земле – мышцы разрывало. Все заволокло пеленой, а впереди маячило лишь чувство обреченности, пробуждая мой страх быть забытым, сокрушающее предчувствие сам-не-знаю-чего.
Я все равно поехал в Европу – чтобы продвигать тур. Вот я в Мюнхене, пиздец как боюсь. Мы приехали в отель, а там нас встретил типичный помощник промоутера. Они всегда такие нелепые. Иногда они похожи на старую заезженную пластинку – прямо перед припевом снимаешь иглу, потому что знаешь, что звучит под музыкой: лживый голос проворовавшегося промоутера. Ты пытаешься залезть в глубину их болтовни, чтобы выяснить, что творится на самом деле. Но в этой поездке мне нужны были не наркотики – я искал Великую Пашмину.
Это мягкая плетеная ткань, сделанная из подбрюшья гималайских коз. Каждую ночь, когда светят звезды, их шерсть сияет тысячей огней. Однажды я купил пашмину за шестьсот баксов. Она была где-то метр на два, так что могла полностью меня закрывать, и когда я ее натягивал, то словно обнимал шиншиллу – она мягче, чем складки у клитора. И это на минуту забирало мою боль, но потом все возвращалось так ужасно и чудовищно, что я наконец-то сломался и сказал помощнику промоутера: «Слушай, я в агонии, я не могу двигаться, я не в состоянии выступать. Моя спина пиздецки болит». А она такая: «Ой! Да што вы!» Она знала о Мюнхене все: легальное, нелегальное, проститутки, наркотики, старые пластинки, американская еда. Она сказала: «Ach, geh scheiss in deinen hut!», что