Читать интересную книгу Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв

из вас — дорогие наши товарищи, а кто — провокаторы и темная сволочь… А потому буду бросать книги с борту… Лови, граждане!

Глеб видел, как взметнулись в воздухе брошенные матросом книги. Они летели вниз подстреленными птицами, шумя и трепеща раскрывающимися крыльями страниц.

На лодках начался галдеж и суетня. Люди вскакивали на банки, протягивая руки и ловя книги. Книги дождем падали в шлюпки и в воду. За упавшими в воду прыгали, радостно визжа, голые мальчишки. Все это было похоже на нарочно придуманную веселую игру, но Глеб болезненно зажмурился.

Катер, медленно пройдя вдоль лодочной суматохи, дал полный ход и побежал на рейд.

Все миноносцы уже стояли за брекватером, на рейде, опустелые, молчаливые. На реях у них висел героический сигнал — сигнал, бывший символом веры, исповеданием, святыней двухвековой истории Российского флота.

Этот сигнал подымался в неравных боях на парусных бригах, на первых колесных судах, на крылатых фрегатах. Подымался и исполнялся всегда, до последних лет Российской империи. Этому сигналу был обязан георгиевским крестом и вечной памятью в сердцах моряков капитан-лейтенант Козарский, схватившийся на бриге «Меркурий» с тремя вдесятеро сильнейшими турецкими кораблями. И не только лейтенант Козарский был запечатлен золотыми буквами в истории флота, но и бриг его стал вечным синонимом доблести. Пришедший в ветхость, он был разобран, но на его место вошел в строй новый корабль, получивший имя «Память Меркурия» и украсившийся щитом с георгиевскими лентами под кормовым флагом.

Пример доблести, заключавшейся в том, чтобы, вопреки рассудку и боевому смыслу, обрекать корабль и сотни людей на бессмысленную гибель, витал в фантазиях мичманов и гардемаринов, мечтавших о славе Козарского.

И только однажды нашелся адмирал, который имел дерзость усомниться в непогрешимости этого догмата доблести и предпочевший вместо того, чтобы потопить, как ненужных котят, две тысячи матросов во славу империи и флота, — сберечь их жалкие казенные жизни и спустить гордые флаги перед неприятелем.

За гуманную философию адмирал Небогатов заплатил десятью годами крепости и позором. Его имя стало синонимом измены, его имя было вычеркнуто из списков флота навсегда, вытерто пемзой с гербовой бумаги.

Он был поднят на реях миноносцев, этот славный и безумный сигнал:

«Погибаю, но не сдаюсь».

Но теперь, впервые в истории мира, он был поднят на реях флота революции, которому судьба назначила скорбную участь — умереть, едва успев родиться. Флот революции не мог бессмысленно губить жизни своих моряков, но корабли его должны были умереть незапятнанными, к его флагам не должна была прикоснуться чугунная рука немецкой военщины, фельдфебельской монархии Гогенцоллернов.

Ветер тихо плескал флаги сигнала.

Катер пристал к борту «Керчи». Глеб выскочил на палубу.

С подошедшего «Шестакова» Анненский кричал в мегафон:

— Владимир Андреевич!.. «Фидониси» не могу вывести. На берегу огромная толпа. Ведет себя угрожающе… Обрезали буксир… Стреляли по мостику.

— Идите за «Россией» и выводите ее вместе с буксиром… «Фидониси» беру на себя, — услыхал Глеб над головой ответ Кукеля, тоже в мегафон.

Глеб бегом поднялся на мостик. Увидел, как Кукель перевел ручки машинного телеграфа на «полный».

Миноносец дрогнул, рванулся и, все убыстряя ход, понесся в ворота брекватера.

Еще издали было видно, как у места стоянки «Фидониси» беснуется толпа.

Гулкий рев несся оттуда. Палуба «Фидониси» была заполнена людьми. Они кричали и грозили кулаками подходившей «Керчи».

Кукель взял мегафон.

— Всем находящимся на палубе «Фидониси» немедленно сойти на берег!

Вой толпы усилился. Навстречу «Керчи» полетели камни и палки.

Тогда дрожью ярости рассыпался по миноносцу стрекот колоколов громкого боя, и «Керчь» встала бортом против стенки. Команда споро и бесшумно бежала к орудиям.

— Наводка по толпе!.. Картечью! — услыхал Глеб ломкий, как стекло, голос Кукеля.

И опять заревел мегафон.

— В случае неподчинения и неоставления миноносца — открываю огонь!

Длинные тела орудий развернулись перпендикулярно борту, качнулись и застыли на уровне стенки… Затворы, масляно и аппетитно чавкнув, сожрали гильзы.

Толпа мгновенно стихла. Несколько секунд она раскачивалась, как одно огромное слитое тело, в нерешительности. Но затем высокий, испуганный бабий голос завопил:

— Тикайте… бо забьют!

Этого было достаточно. Ревя, вопя, сбивая неловких и слабых под ноги, нанося страшные озверелые удары по головам, глазам, челюстям, бокам, обезумевшее стадо рассыпалось. На стенке остались, корчась, придавленные, сбитые с ног: валялись шапки, фуражки, платки, корзины, бутылки.

Пока заводили буксир, ни одного человека не было видно за пакгаузами. И только когда «Керчь» пошла к рейду, ведя за собой ограбленного, изувеченного товарища, из-за груды мешков на набережной хлопнул одинокий винтовочный выстрел. Пуля, звонко щелкнув по верхней кромке рубки, визгнула в сторону.

Стоявший рядом с Глебом сигнальщик выругался.

— У, бандюги чертовы! Жаль, что не угостили.

* * *

Пока происходил отвод «Фидониси», «Шестаков» с буксирным пароходиком «Чиатуры», команду для которого успел укомплектовать член морской коллегии, сломив саботаж коммерческих моряков, вывели на рейд «Свободную Россию».

Когда «Керчь» привела «Фидониси» на линию выстроенных миноносцев, «Шестаков» отдал буксир и подошел вплотную к «Керчи».

— Прошу освободить от дальнейшего буксирования! — прокричал Анненский. — Кочегары задыхаются и не могут работать. Вентиляция не действует.

— Стать на место, свозить команду, приготовиться к потоплению! — ответил Кукель.

«Керчь», в свою очередь, отдала буксир «Фидониси», и он остался за кормой. «Керчь» отходила малым ходом, как будто не желая покидать обреченный миноносец.

Глеб видел, как Кукель вынул часы, щелкнул крышкой и повернулся к Подвысоцкому.

— Борис Максимилианович… Начинайте. По «Фидониси»!

На мостике стало тихо. Люди не смотрели друг на друга, сжались.

— Зарядить носовые торпедные!.. Приготовиться к залпу!

Две торпеды стальными осетрами нырнули в трубы аппаратов. Аппараты повернулись на борт. Миноносец прибавил ходу и стал ворочать, выходя на крамбол медленно покачивавшегося на волне «Фидониси». Подвысоцкий нагнулся над минным прицелом:

— Первым… Залп!..

Шумно вздохнул аппарат, и Глебу показалось, что вместе со вздохом сжатого воздуха, выбросившего торпеду, мучительно вздохнули сто тридцать два человека на миноносце и сам миноносец.

Легко плеснула за бортом вода, торпеда нырнула, выпрыгнула