Читать интересную книгу Игра в ящик - Сергей Солоух

– Какая бессовестная мерзость, – наконец отозвалась тетя.

– Возможно, – ответил ей Валентинов, сейчас же и впопад, как будто весь беспокойный улей телефонной станции только и ждал тетиного приговора, чтобы немедленно приосаниться и замереть вдоль всех линий по стойке смирно. – Возможно, – звуки валентиновского голоса являлись теперь к тете очень важными и чрезвычайно отчетливыми. – Но вся касса от Лондона до Варшавы будет моя...

– И что же вы хотите? Моего согласия на подобную постановку?

– Нет, я хочу вашего участия, – и снова все внезапно завертелось, сорвалось и понеслось кругом в электрических проводах и трубах. – Мне явилась блестящая мысль... совершенный дух достоверности... Я хочу заснять как бы настоящее ожидание, ваши покои в Лахти, ваше волнение... Действительно изюминка... К тому же у вас обязательно получится.

– Никогда, – и вновь, как несколько минут тому назад, тетя решительно и резко, одним лишь словом, восстановила стрекозью линию телефонной связи.

– Знаете что, сударыня, – не стал Валентинов упускать это медное оконце акустической ясности, – я вам даю ровно неделю на размышление. Ровно неделю. Когда-то я к вам пришел на помощь в очень трудную минуту. Я щедро раскошелился. Не так ли? Вы мне кое-чем обязаны, и поэтому, я полагаю, все же согласитесь, уступите. А если нет, то не советую вам оставаться в Париже после мной определенного срока. Мальчик еще несовершеннолетний, а это Франция, мадам, Франция, и за не такую уж большую плату на вас покажут все, включая вашего собственного шофера и кухарку.

Не дожидаясь ответа, словно уже в кадре будущего фильма, Валентинов весьма эффектно повесил трубку на рожок отбоя и громко рассмеялся. Затем, как будто оборотившись снова самим собой, антрепренер лениво зевнул и, на ходу запахивая полы мягкого домашнего халата, наброшенного прямо на вчерашнюю крахмальную сорочку, двинулся вон из своего кабинета, сразу у двери которого, в узком коридоре, умытом утренним, чистоплотным Иваном спроворенным сквозняком, наткнулся на Сукина. Вид у подростка в этот ранний неурочный час был просто невообразимый. Сукин стоял босыми совершенно уже голубыми ногами на ледяном полу, его полноватое тело в длинной, дышавшей на легком ветерке ночной сорочке казалось каким-то плоским и по-стариковски бесформенным, а фиолетовые губы совсем по-женски подрагивали на сером, цвета непроваренной говядины лице.

– Скверный мальчишка, – сказал Валентинов с отвращением, – ты подслушивал.

– Нет, – очень тихо прошептал Сукин, – нет, я вас ждал. Я проснулся... дверь хлопнула, потому что Иван...

– Скверный и гадкий, – повторил Валентинов, не слушая.

– Нет, нет... зачем вы... несправедливо... я...

– Просто паршивец, – не сказал, а высоко и звонко словно свистнул Валентинов. Он протянул руку, будто бы намереваясь схватить за ухо воспитанника и наказать самым обидным и знакомым тому еще по школе способом Трувора и Синеуса.

– Не на... – давясь словами, как пузырями воздуха, Сукин внезапно стал валиться на колени.

Он ткнулся мокрым лбом в безукоризненные стрелки зауженных английских брюк Валентинова, и от падения и толчка алые чистые горошины, будто проглоченные только что слова, беззвучно покатились у него из носа прямо на белые гамаши опекуна.

Это последнее в жизни беспамятство Сукина было необыкновенно долгим, тянувшимся почти три недели, и странным, перемежавшимся мгновениями какой-то ложной и от этого совершенно ужасающей ясности. Будто косоротая луна, лицо Ивана время от времени возникало из черного небытия, и тогда Сукин пил, чтобы сейчас же утонуть в жару собственной испарины, один или два раза с его груди сдергивали тяжелое одеяло, и круглое деревянное ухо начинало ставить печати между ребер, готовя Сукина к отправке, словно почтовую посылку. «Тремаль, тремаль» – звучало тогда над ухом название какой-то далекой африканской местности, но вслед за тем одеяло вновь ватой накрывало мальчика, и он оставался на своем месте. Однажды за стенкой в коридоре кто-то отчетливо и громко крикнул: «Пожар, боже, пожар», добавил: «Господи, помилуй», но и после этого Сукин остался лежать в кровати, как неподвижный центр тяжести медленно вращающейся карусели болезненного бреда.

В конце концов именно это поначалу неверное и смутное чувство незыблемости его физического положения, день ото дня укрепляясь и становясь, как мелодия русских ручейков в марте, отчетливым и ясным, вернуло Сукина к жизни. Однажды утром он открыл глаза и увидел возле своей кровати тетю. Она сидела в чем-то немыслимо чистом и белом, словно сшитом не из ткани, а из свежих лепестков роз и орхидей, такая зеленоглазая и розовогубая, что Сукин невольно рассмеялся, потом заплакал, потому что счастье его в своей огромности не признавало сторон света, плюсов и минусов и, словно океан, совалось во все уголки данных природой Сукину чувств и ощущений. Он не погубил единственную на всем огромном свете золотоволосую тетю своим беспамятством, не стал в очередной раз орудием убийства и медиумом исчезновения, он...

– Простите, – прошептал Сукин, приподнимая голову, – простите, я... Это потому, что Валентинов на меня кричал... он хотел... он рукой...

– Он больше никогда, никогда уже этого не сделает, – быстро сказала тетя, ласково, но повелительно укладывая еще горячую голову Сукина на мягкую прохладную подушку. – Никогда...

– Почему? – спросил Сукин, послушно закрывая глаза.

– Потому что Бог нам помог, – ответила тетя, но ее слов Сукин уже не слышал, он спал ровным и спокойным сном выздоравливающего ребенка.

Через неделю Сукин уже настолько поправился и окреп, что врач разрешил ему автомобильные прогулки с тетей в Венсанском лесу. От скрипа мелкого гравия под колесами, от сладких причмокиваний тетиных губ, от света, черно-белыми пальцами быстро-быстро перебиравшего шторки на окнах пассажирского салона, Сукину казалось, что вовсе не стебелек с тяжелым горячим бутоном отныне поднимается из его тела, а само его тело, все целиком, уходит, преображается в могучий ствол и корень, раздирающий небо и землю во всю ширь баобаба и вышину секвойи, и ничего не оставляет это взрывообразное сгущение и расширение плоти, кроме всепоглощающего солнца. Через час-другой вылизанный и умытый Сукин уже сидел с тетей в кафе швейцарца Пульвермахера и важно ел фондю, наматывая густой мед сыра на тростниковый рафинад подсушенного хлеба. А тетя тем временем рассказывала о Мексике, таинственной и прекрасной стране, в которую она собиралась увезти Сукина, как только доктор Тувабьен решит, что мальчик уже совершенно здоров и готов к длительному морскому путешествию.

План тети был очень прост. Она понимала, что через два или три года, в двадцать четвертом или двадцать пятом, Сукин вытянется еще на десять-пятнадцать сантиметров, раздастся в плечах и растолстеет настолько, что никаких следов волшебного мальчишеского мармелада в нем больше не останется, но разве невозможно, думала тетя, заглядывая в воображаемую подзорную трубу времени, как в полный многоцветных чудес калейдоскоп, при некоторой ловкости и при посредстве не самых больших денег, просто соединив Сукина с какой-нибудь изящной заокеанской сиротой-креолкой, заставить его произвести на свет чудеснейшего Сукина Второго. Пять-восемь лет полного сладких предвкушений ожидания – не срок в субтропическом парадизе для вечно молодой, золотоволосой и розовокожей второй мамы, готовой днем и ночью упражняться в «искусстве быть бабкой», воспетом Виктором Гюго.

С птичьим легкокрылым вдохновением тетя рассказывала Сукину завораживающие истории о глубоких реках и высоких горах далекой и волшебной страны, а Сукин слушал маленьким черноглазым зверьком, потому что глубина рек представлялась ему пронзительной тишиной, а высота гор – вечным и немеркнущим светом.

Весь дом уже пестрел проспектами пароходных компаний, когда однажды дождливым, по-воробьиному нахохлившимся августовским днем под ноги Сукина, неловко плечом задевшего высокую, узкую этажерку, вместе с голубой, сейчас же расколовшейся вазочкой упала пожелтевшая газета. Осколки голубого фарфора, оказавшегося с изнанки по-жульнически белыми, смешались с обрывками каких-то фраз, от пыли показавшихся болезненно объемными и яркими. Аршинный заголовок – «Пожар в предместье. Смерть русского антерпренера». Гнилые зубы жирной подписи под фотографией, лицо на которой скрыли мелкие брызги бесстыдной вазочки – «Господин Валентинов. Лекивиль. Лето 1919». И длинные ряды буквенной мелочи вокруг, на веревках которых, словно платочки на дачных защепах, висели и сами собой лезли в глаза закавыченые слова «Инвино», «Сердце Испано-Сюизы» и «Братья Биду в сумасшедшем доме». Все это лежало под ногами Сукина кусками, безнадежно несоединимыми обломками какое-то мгновенье, несколько мимолетных секунд, ровно столько, сколько потребовалось легкой как перепелка тете, чтобы вскочить с турецкого диванчика и со словами «Ах, ты мой медвежонок», все подобрав, вручить в руки явившейся на зов горничной.