день нес какую-то ерунду, — в отчаянии произнесла миссис Грейвс. — Я сказала Мазу: «Ему нужно показаться кому-то. Обратиться к врачу».
— Уэйс сказал, что Алли просто нужно очистить свое эго, нес прочую чепуху, — объяснил Николас. — И я, черт возьми, задал ему. Сказал, что если он хочет жить как свинья — его дело, и если он хочет заливать это дерьмо в уши доверчивым идиотам, которые и рады заплатить за такое удовольствие — отлично, но с нашей семьи, черт подери, хватит. И я сказал Алли: «Если ты не видишь, что за чушь все это, то ты еще больший болван, чем я думал, тебе нужно лечить голову, сейчас же садись в гребаную машину…»
— Но он отказался уехать, — добавила миссис Грейвс, — а потом Мазу сказала, что собирается обратиться за судебным запретом против нас. Она была рада этой ссоре. Этого она и хотела.
— Именно тогда мы решили, что нужно что-то делать, — сказал полковник Грейвс. — Я нанял О’Коннора, парня-детектива, о котором говорил по телефону. Его задача заключалась в том, чтобы покопаться в прошлом Мазу и Уэйса и найти что-нибудь, что мы могли бы использовать против них.
— Он нашел что-нибудь? — спросил Страйк, держа ручку наготове.
— Кое-что на девчонку. Выяснилось, что она родилась на ферме Чапмена. Он считал, что она была одной из детей Краузеров — вам известно об этих делах? Ее мать умерла. Она бросила девчонку на ферме и уехала работать проституткой в Лондон. Передозировка наркотиками. Похоронена как бездомная.
— Уэйс явно был никчемным бездельником, но без судимостей. Родители жили в Южной Африке. Смерть его первой жены, казалось, была несчастным случаем чистой воды. Поэтому мы подумали: отчаянные времена требуют отчаянных мер. О’Коннор следил за фермой. Мы знали, что Алли иногда ездит в Норидж собирать пожертвования.
— Мы схватили его на улице — я, мой шурин и Ник, — продолжил полковник Грейвс. — Посадили его на заднее сиденье машины и привезли сюда к нам. Он пришел в бешенство. Мы затащили его внутрь, в эту комнату, и держали здесь весь день и большую часть ночи, пытаясь вразумить его.
— Он просто все время распевал молитвы и говорил нам, что ему нужно вернуться в храм, — безрадостно добавила миссис Грейвс.
— Мы позвонили местному терапевту, — сказал полковник. — Он пришел только на следующий день поздно вечером. Молодой парень, новичок. Как только он вошел, Алли взял себя в руки и смог заявить, что мы похитили его и удерживаем здесь. Сказал, что хочет вернуться на ферму Чапмена, и умолял парня вызвать полицию. А как только доктор ушел, Алли начал кричать и швырять мебель — если бы этот чертов терапевт мог его видеть таким — и пока он разбрасывал вещи, его рубашка расстегнулась, и мы увидели следы на его спине. Синяки и рубцы.
— Я спросила его: «Что они с тобой сделали, Алли?», — произнесла миссис Грейвс со слезами на глазах, — но он не ответил.
— Мы отвели его наверх, в его старую комнату, — сказал полковник Грейвс, — и он запер дверь. Я боялся, что он вылезет из окна, поэтому ушел на лужайку, чтобы наблюдать. Боялся, что он выпрыгнет, понимаете, в попытке вернуться на ферму Чапмена. Я провел там всю ночь.
— Рано утром следующего дня пришли двое полицейских. Они пришли по наводке врача, якобы мы удерживали мужчину против его воли. Мы объяснили, что происходит. Хотели, чтобы его осмотрели экстренные службы. Полиция сказала, что для начала им нужно взглянуть на него, поэтому я пошел наверх, чтобы привести его. Постучал. Нет ответа. Забеспокоился. Мы с Ником выломали дверь.
Полковник Грейвс сглотнул, а затем тихо произнес:
— Он был мертв. Повесился на ремне, на крючке с задней стороны двери.
Наступило короткое молчание, нарушаемое лишь храпом толстого лабрадора.
— Мне очень жаль, — сказал Страйк. — Чудовищное испытание для вас всех.
Миссис Грейвс, прикладывая к глазам кружевной платок, прошептала:
— Прошу прощения.
Она поднялась на ноги и, шаркая ногами, вышла из комнаты. Сердитая Филиппа последовала за ней.
— Оглядываешься назад, — тихо произнес старик, когда его дочь закрыла за собой дверь, — и думаешь: «Что мы могли сделать иначе?» Если бы мне пришлось сделать все это заново, думаю, я бы все равно затолкал его в эту машину, но отвез прямиком в больницу. Поместил бы его на принудительное лечение. Но он так боялся оказаться взаперти. Я думал, он никогда нас не простит.
— И все могло закончиться так же, — заметил Страйк.
— Да уж, — ответил полковник Грейвс, глядя прямо на детектива. — С тех пор я тоже так думал. Он был не в своем уме. Мы уже опоздали, когда схватили его. Надо было действовать много лет назад.
— Я так понимаю, производилось вскрытие?
Полковник Грейвс кивнул.
— Никаких сюрпризов относительно причины смерти, но мы хотели получить профессиональное мнение о следах на его спине. Полиция ездила на ферму. Уэйс и Мазу утверждали, что он сам сделал это с собой, и другие члены церкви их поддержали.
— Они утверждали, что он сам высек себя?
— Они сказали, что он чувствовал себя грешным и истязал свою плоть… ты не мог бы налить мне еще чашку чая, Ник?
Страйк наблюдал, как Николас возится с горячей водой и ситечком для чая, и задавался вопросом, почему некоторые люди не признают чайные пакетики. Как только полковнику передали вновь наполненную чашку, Страйк спросил:
— Можете ли вы вспомнить имена людей, видевших, как Алли высек себя?
— Уже не вспомню. Стая мошенников. Отчет коронера был неубедительным. Они считали возможным, что Алли сделал это сам. Трудно не считаться со свидетелями.
Страйк сделал пометку и сказал:
— Я слышал, что Алли составил завещание.
— Сразу после рождения Дайю, — ответил полковник Грейвс, кивая. — Они наняли адвоката в Норидже, не ту фирму, к которой всегда обращалась наша семья.
Старик взглянул на дверь, за которой исчезли его жена и дочь, затем произнес тихим голосом:
— В завещании Алли оговаривал, что в случае его смерти хочет, чтобы его похоронили на ферме Чапмена. Меня это навело на мысль, что Мазу уже ожидала, что он умрет молодым. Хотела контролировать его даже после смерти. Это практически разбило сердце моей жены. Они не пустили нас на похороны. Даже не сказали нам, когда они состоятся. Ни прощания, ничего.
— И кому досталось наследство Алли?
— Все перешло к Дайю, — ответил полковник Грейвс.
— Наверное, ему особо нечего было оставлять, поскольку