Читать интересную книгу "Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн"

гарнитур из графского или купеческого дома, то есть покупал реально красивые произведения краснодеревщицкого искусства. Но факт этот редко упоминается теми, кто описывает брежневские времена. Населению больше нравится вспоминать о товарном дефиците, а не о реальной доступности великолепных объектов.

Еще более продвинутый человек даже в комиссионку не заходил, а просто находил мебельные шедевры на помойках, как делал мой папа, как делали все умные художники и другие андеграундеры. Роскошные старые вещи тогда совершенно не ценились, и в центре города, где часто умирали старые люди, все эти бесценные сокровища немедленно оказывались на помойках.

Тогдашние столичные жители, подобно Снегирёву, полюбившие рыскать в лесах и глухих деревнях, редко маялись такой хуйней, как нынешние. Никто не «выходил из зоны комфорта», никто не увлекался выживанием в трудных условиях или же самоутверждением за счет преодоления своих слабостей – такой тупизм тогда был не в ходу. Никакого форта Боярд, никаких ролевых игр. Перлись туда за кайфом космического растворения, но при этом иногда чего-нибудь промышляли. Многие, как Солоухин, шлялись по дальним деревням, скупая иконы за бесценок у деградированного или же просто непросвещенного населения. Или же покупали старинную сельскую утварь. Или искали мистические места силы, отлавливали откровения. Снегирёв промышлял вот чем: он разыскивал в глуши разных шаманов, знахарей, целителей. Найдя такого человека, он задруживался с ним (или с ней), привозил в Москву и на некоторое время поселял у себя в квартире. После чего он открывал у себя дома как бы частный врачебный кабинет для знающих. Информация быстро распространялась по кругам, никакой сратый интернет был не нужен. Деньги за лечение Снегирёв и целитель делили пополам и чаще всего весело пропивали совместно. Так что Геннадий, в отличие от Успенского и бывшего Остеррайха, не слишком зависел от детской литературы в финансовом смысле. Поэтому не особо старался: непритязательные лесные истории, нравы бобра, зимние птицы, розовеющие своими перьевыми рубашками на фоне синих снегов…

Особенно запомнился мне один чудовищный бурят, которого Снегирёв привез как-то раз из какого-то особенно дальнего бурятского кармана. Это был огромный человек, на вид пугающе могучий и при этом слегка одутловатый, лысый, рослый, с полушаманским лицом. Он лечил от алкоголизма – в основном женщин. В основном немолодых интеллигентных дам, впавших в болезненную зависимость от спиртного. Надо ли говорить, что сам он при этом пил, как зверь? Пару раз мне случилось стать свидетелем его терапевтических сеансов, и, полагаю, никогда не забуду я этих жутких сценок.

Мы сидим в комнате, пьем кофе с лимоном, рядом Снегирёв с шаманом попивают водку, параллельно рядом на кухне сидит уже пациентка – на вид жена композитора, или академика, или заместителя министра.

Очень достойно выглядящая дама, с благородной осанкой. Но кое-какие аспекты ее лица все же свидетельствуют о ее пагубном пристрастии к зелью. Бурят опрокидывает в себя полстакана, берет почти полную бутылку водки, выходит на кухню с бутылкой и стаканом в руках. Не успевает дама сказать «здравствуйте», как он уже перебивает ее:

– Ну что пришла, сука?! Сейчас ты пожалеешь, что пришла, блядь сизоносая. Обратно ты отсюда на коленях уползешь, тварь ебучая поганая… Выпить хочешь? Нет? Что, блядь, не слышу? Нет, говоришь, не хочешь. А я думаю, хочешь. По глазам твоим блядским вижу, что хочешь, пизда болотная. А раз хочешь, значит, надо выпить – правильно я говорю? Щас я тебе приготовлю фирменный коктейль, как в самом заебатом баре. Чего пригорюнилась, сука? Смотри в глаза, тварь, когда с тобой хозяин разговаривает. Смотри, как надо коктейли смешивать, – смотри и учись, ты, кусок говна, недостойный называться женщиной. – С этими словами бурят наполняет водкой стакан наполовину, хватает со стола пепельницу, наполненную окурками, вытряхивает ее содержимое в стакан, потом еще смачно харкает туда, взбалтывает и сует стакан прямо под нос даме. И тут уже начинается пиздец, вопли на всю квартиру:

– Пей, сука! Чтоб до капли выпила, тварь позорная! Пей, тварь, кому сказал! Пей, мразь недожеванная! Ты еще нос у меня воротить будешь? Пей до дна, скотина блядская!

Он хватает ее за лицо и насильно выливает ей в рот это отвратительное пойло. Дама трясется, давится, все это лютое месиво льется на ее импортную блузку с оборками, потоком льются слезы, окурки ползут по лицу, падают на грудь, она сползает со стула, ее тошнит, она пытается удрать в туалет, чтобы блевануть, но бурят не пускает ее.

– Куда собралась, тварь? Здесь блюй, здесь, при всех, пизда позорная, чтоб люди видели, какая ты тварь гнилая, какая мразота у тебя внутри! Так, сука, выворачивай нутро свое поганое! Гадина, пришла в приличную квартиру и обгадила всю кухню – и кто ты после этого? Давай, жри блевоту свою, сука, чтобы вылизала все. – И он тычет ее лицом в лужу ее же блевотины.

И это все лишь начало леденящей феерии насилия, террора и унижения. Мы сидим в соседней комнате, Гена Снегирёв спокойно закусывает селедочкой, одновременно полистывая какую-то книгу. Его жена обсуждает с моей мамой ранний фильм Бергмана. Никто даже не оглядывается на дверь в кухню. Никто не беспокоится о том, что детское существо в виде меня является свидетелем этого адского пиздеца. Все привыкли к процессу лечения. И говорят, очень эффективное было лечение. Пациентки реально завязывали, более того, они с обожанием смотрели в страшный лик бурята. И платили за лечение щедро.

Время от времени бурят уставал орать на тетку и выходил к нам в соседнюю комнату, чтобы опрокинуть в себя еще немного водки. После этого он возвращался к работе.

Пациентки шли косяком. Говорили, что после лечения у бурята они не только не могли прикоснуться к алкоголю даже кончиком языка – они не могли даже слышать звон рюмок, сдвигаемых в соседней комнате.

Исцеленные женщины обожали бурята и, по слухам, долго потом слали ему в Бурятию подарки и благодарственные письма.

Сейчас я думаю, что мне разрешали присутствовать при этой суровой терапии с тайным умыслом: чтобы, когда я сделаюсь взрослым, я даже не думал становиться алкоголиком. Но я все равно им стал. Правда, пью я сейчас только красное вино, но сути это не меняет. Одно знаю точно: если бы я его не пил, то давно уже склеил бы тапки под ударами жестокой жизни.

Еще одним детским писателем, влюбившимся в таежные походы и далекие глубинные деревни, был Юрий Коваль. Но он ничем не походил на буяна и задиру Гену Снегирёва. Я уже упоминал об удивительной доброте Коваля, упомяну также о его абсолютной скромности. Я очень ценю этого замечательного писателя, особенно его повесть «Недопесок Наполеон Третий». Это повесть о песце, сбежавшем из питомника.

Песца зовут Наполеон Третий, и он стремится к Северному полюсу, но застревает в русской деревне, где живет старик, способный видеть ауры людей и даже песцов. Эти аурические свечения различных оттенков старик называет колесами.

Впрочем, мой самый любимый эпизод, когда-либо вычитанный мною в советской послевоенной прозе для детей, принадлежит перу не Юрия Коваля, а Василия Аксенова. Василий Аксенов в целом не детский писатель, но у него есть одна книжка для детей, которая входит в список моих излюбленных книг. Эта книжка называется «Мой дедушка – памятник». Написал и издал Василий эту книжку в шестидесятые годы, еще до того, как покинул Советский Союз и обосновался в Америке.

Сюжет вкратце таков: в Ленинграде живет идеальный пионер Гена Стратофонтов.

Ему десять лет, но он развит не по годам: превосходно играет в шахматы (обыгрывает гроссмейстера Михаила Таля на сеансе одновременной игры), преуспевает в школьных занятиях и в спорте, мечтает о морских странствиях. А также он тайно влюблен в свою ровесницу – юную гимнастку Наташу Вертопрахову. Но засматривается Геннадий не только на девочку, но также на портрет своего деда (или прадеда, не помню), адмирала Стратофонтова, который был отважным мореплавателем и искателем приключений. Этому прадеду довелось сыграть важную роль в судьбе одного далекого архипелага под названием Большие Эмпиреи. Жители архипелага чтут память русского адмирала, спасшего их от чужеземного ига, – они называют его