слово лучше, чем «револьвер» или креольский аналог «пушка». Там говорят: «Он достал чернушку». Еще одно слово, неведомо какого происхождения, – это «всячина» – для ножа. А еще есть там обозначение для некоторых домов: «Это дом из высоких». Наверное, так говорили в городках, состоявших из низких домов, где лишь немногие могли позволить себе роскошь жить в «доме из высоких».
Однако вернемся к моему рассказу. Я посвятил его Энрике Амориму. Тогда пронесся слух, что я написал этот рассказ как дружеский вызов Амориму, как будто давая ему понять, что я тоже умею играть в эти креольские игры. Но ничего такого не было. К тому же Аморим писал про гаучо с бразильской границы, а я описал предместье Буэнос-Айреса с довольно-таки неопределенной датировкой, с датой, которая, скажем так, всегда чуть-чуть отстоит от любой значимой даты; с датой, которая, скажем так, чуть-чуть предшествует той, которую выбрал себе читатель.
И это, кажется, единственное, в чем я готов упрекнуть фильм, вышедший на экраны под тем же названием, это великолепная работа режиссера Рене Мухики, в которой он переусердствовал с колоритом эпохи. Потому что действие фильма происходит в 1910 году, эту дату я помню прекрасно, мне было одиннадцать лет, а действие моего рассказа происходит около 1890-го – годом раньше, годом позже; скорее, годом раньше, как и всегда. Так получилось, что режиссеру требовалось показать два района: Сан-Тельмо, то есть окрестности парка Лесама, и район Мальдонадо (а это уже довольно обширная территория, ведь ручей начинался – вернее, умирал – в Палермо, а приходил он из Линьерса, протекал по задам Флоресты, затем по Флоресу, Альмагро, Вилья-Креспо, по Вилья-Малькольму и Палермо; и вот режиссеру, чтобы сориентировать зрителя, пришлось сделать акцент на различиях между двумя районами. Итак, перед нами ручей Мальдонадо, обжитый почти одними гаучо, что было неверно применительно к 1910 году: в то время район Мальдонадо облюбовали калабрийские поножовщики, а креольские поножовщики составляли меньшинство. Что же касается Сан-Тельмо, к 1910 году он уже перестал быть районом, где устраивали кандомбе. По крайней мере, у меня об этом никаких сведений нет. Но режиссеру пришлось выстроить фильм таким образом. Вообще-то, в этом рассказе мне хотелось передать множество вещей. В первую очередь хотелось передать интонацию креола из предместья, эту интонацию, ныне окончательно утраченную, которая ко всему прочему отличалась еще и фонетически.
Потому что, хотя лунфардо во многом и состоит из итальянских слов, эти итальянские слова теперь уже вошли в язык и произносятся так же, как и все другие, смешиваются с другими. Мне кажется, допустим, что сейчас – впрочем, мои примеры уже могли и устареть – можно сказать: «Я рискую разориться», или: «Я рискую spiantarme», или что-нибудь подобное. А вот в моем детстве эти слова произносились как бы в кавычках, говорящий сознавал, что они принадлежат другому языку, они произносились как шутка, если их произносил куманек-креол. Я имею в виду, что креол выговаривал слово «spiantar», как будто… как будто в этот момент он играл в итальянца, полностью отдавая себе отчет, что он использует другой язык. Теперь все это вошло в обиход, между одними и другими словами больше нет разницы.
У меня был особый метод. Я писал фразу на бумаге; затем я читал написанное голосом моего друга, моего покойного друга, Паредеса. И если фраза не очень подходила к голосу, я понимал, что проявил себя как литератор, в худшем смысле этого слова, и тогда я зачеркивал то, что могло испортить фразу, – зачеркивал, например, метафоры или вычурные эпитеты. Но помимо этого я еще и расплатился по счетам. Рохас Сильвейра когда-то поведал мне короткую историю, и я вставил ее в рассказ. Говорят, что Карлос Тинк, англичанин – я знавал его двоюродную сестру, и та отзывалась о своем братце не без смущения, – этот Карлос Тинк, англичанин, однажды вечером танцевал танго с разворотами, он замечательно исполнял корте, помимо того что был неплохим убийцей, вот так. И люди освободили пространство и смотрели, как англичанин танцует, прямо как в тех знаменитых танго, где поется про Лауру, про Марию-басконку, про женщин: «И устроился круг, на тебя все глазели», как было с блондинкой Мирейей. И тогда англичанин произнес – высокомерно, потому что фигуры танца выбирал именно он, а женщина должна была угадывать его намерения и следовать за его движениями, но так, чтобы это не слишком бросалось в глаза, – англичанин сказал: «Сеньоры, посторонитесь, я увожу ее спать!» И эту фразу я вставил в рассказ.
Итак, в этом моем рассказе, вообще-то, переплетаются две темы. Одна – это невидимый и коллективный персонаж танго. Я говорю: «Танго взяло над нами свою волю…» – как будто танго существует само по себе, за каждой танцующей парой. И я взял еще одну креольскую тему, которая кажется мне очень красивой: тему бескорыстного вызова, когда один мужчина провоцирует другого просто потому, что знает, насколько тот отважен.
Один из самых красивых примеров я обнаружил в городке Чивилькой. Главный герой этой истории зовется «однорукий Венсеслао», «однорукий Венсеслао Суарес». Однорукий Венсеслао получил письмо. Он был мужчина благовоспитанный, он был мужчина, хотя уже и в возрасте, жил со своей матушкой, был человек работящий, хотя все знали, что он мастер «в искусстве разделки» – в искусстве ножевого боя. И вот однажды однорукому Венсеслао пришло письмо. Венсеслао, будучи, естественно, человеком неграмотным, отнес письмо в пульперию. Письмо было написано очень уважительно; в одной из версий этой истории оно пришло из Санта-Фе, но в этом мне видится буэнос-айресская похвальба; представляется более вероятным, что письмо пришло из другого места – возможно, из города Асуль, а это достаточно далеко от Чивилькоя. И это было письмо от незнакомца, который утверждал, что молва о Суаресе достигла даже его городка и что автору письма хотелось бы как-нибудь приехать в гости, чтобы Суарес немножко его обучил. Потому что автор письма совершенно ничего не смыслит. И Венсеслао ответил тем, что предложил незнакомцу свое гостеприимство. И вот, в той версии, которую слышал я, прошел, наверное, год, а через год в его город приехал незнакомец. Сразу стало понятно, что он прибыл издалека, потому что конь его был оседлан необычным способом. Незнакомец отправился в дом к однорукому Венсеслао, Венсеслао угостил его жареным мясом, мужчины, разумеется, выпили. Венсеслао уже понимал, что означает такой визит после такого письма, и вот они побеседовали самым дружелюбным образом, не повысив голоса ни на едином слове (причем каждый всячески подчеркивал превосходство другого, это была часть игры), а потом тот незнакомец, тот