Читать интересную книгу Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Папа подытоживал свою жизнь. Как ни хотелось вернуться в молодость, но мысль все вела в последние годы, ибо, по его мнению, они единственные заступники папы перед небесным судией.

Он послал в болгарское государство лучших своих людей во главе с Формозой Портуенским и Павлом Поппуланским. Они одолели все козни дьявола и чистыми руками высоко подняли святое дало. Николая раздражало лишь, что Формоза считал себя еще более ревностным святым, чем сам папа. Портуенский епископ не прикасался к женщине, искушения плоти были ему неведомы, и душа его была светлой, как ядро молодого ореха, спрятанного в скорлупе мудрых заветов господа. Именно такой пастырь мог выпестовать хорошее стадо. И если в будущем болгарская церковь станет самостоятельной, лучшего архиепископа для нее не найти. Пока же Николай оставался верным себе: только наместник святого Петра в Риме может быть главой церкви. — поэтому на соответствующий вопрос Бориса он ответил уклончиво.

Время от времени умирающий просил позвать брата Себастьяна. Тот приходил, целовал вялую опухшую руку папы и садился, с ладонями, зажатыми меж колен. Дрожащим, срывающимся голосом, будто одолевая трудную вершину, папа расспрашивал о церковных и мирских делах. Брат Себастьян терпеливо ждал, пока папа закончит говорить, и в его кротких невыразительных глазах сияла безгрешная чистота.

Николай позвал его и сегодня утром, хотел осведомиться о положении в мире. Себастьян тут же появился, сообщил радостную весть: император всех греков Михаил III ушел в лучший мир. Молва утверждала, будто умер он не своей смертью. Вторая новость даже приподняла святого старца с подушек: враг папства Фотий свергнут новым императором, неким Василием, человеком низкого происхождения. Характеристика узурпатора не интересовала Николая. Сильное впечатление произвело только известие о поражении его лютого противника. Папа хотел было повернуться лицом к Себастьяну, напрягся, но сил недостало, и он вновь упал на подушки. Подобие улыбки озарило опухшие, посиневшие губы.

— Кончено с Фотием, значит...

— Да, святой владыка.

— Не ушел от моей анафемы.

— Не ушел, святой владыка.

— Теперь я могу спокойно умереть...

— Все мы в руках господних, святой владыка.

— Все, брат Себастьян. — Папа впервые обратился нему по имени, и это растрогало монаха.

— Не время покидать нас, святой владыка, не время. Сколько еще дел ожидает вмешательства твоей святой десницы...

— Дел, говоришь? — обронил Николай и умолк, будто хотел вспомнить, что означало это слово. Вдруг какая-то тень набежала на глаза, и он сказал: — А что произошло с теми мудрецами Фотия? Они уже в Риме?

— Нет еще, святой владыка.

— Нет, говоришь... Если я не доживу до того момента, проучите их,

— Хорошо, святой владыка.

— Бог еретиков не жалует, так что смотрите, вы тоже...

— Сам господь говорит твоими устами, святой владыка.

Папа глубоко вздохнул, чуть слышно кашлянул и закрыл глава. Брат Себастьян бесшумно удалился. Все еще действовала привычка, навязанная деспотической натурой Николая. Оставшись наедине с собой, божий наместник не потерял нить разговора. Он продолжал думать о послах патриарха в Моравии, которые должны были явиться в Рим и объяснить свои деяния. Как расправился бы он с ними, особенно сейчас, когда патриарха настигла его анафема! Костер, костер для них — и все увидели бы, как папа Николай защищает устои церкви. Эти братья должны понести такую кару — за одну только дерзость воевать во славу врага папы на землях, по праву принадлежащих святому Петру! Какое-то глупое детское удовлетворение проступило на опухшем лице. Николай видел себя, раздувающего угли под ногами двух моравских первоучителей, привязанных к бревну, и самодовольство не покидало его. Так и оставил он этот мир, не получив отпущения грехов...

Семеро римских епископов, стоявших около его ложа, тоже не поняли, что он умер. Все-таки они решили причастить его хотя бы мертвым, чтоб никто не укорял их за леность и нерадивость. Тринадцатого ноября 867 года душа папы Николая вознеслась на небо. День был пасмурным, и она долго блуждала, пока нашла дорогу к райским вратам. Возле них ждал ключник, святой Петр, но он не слишком обрадовался прибытию земного наместника бога. Он знал упрямый и жесткий характер бывшего папы, его суровые деяния и непомерные претензии и боялся, как бы тот не сместил его.

Целый месяц шли богослужения во славу Николая, читались молитвы об упокоении души мудрого и добродетельного папы. Его преемник Адриан, сладкоголосый архиепископ церкви Санта Мария Маджоре, которого наметили еще до смерти Николая, уже распоряжался там, где все еще витал дух этого непоколебимого мужа, достойного носить меч, а не крест...

Брат Себастьян осиротел, но он прекрасно знал цену преданности. Поэтому, запершись в своей комнате и стиснув ладони меж колен, он стал думать о том, как новый папа Адриан позовет его. Монах не спешил и не волновался: ему было известно, что сначала положено знатным засвидетельствовать свое почтение божьему наместнику, а в конце очереди возникнет и он сам когда завершатся торжества, отзвучат льстивые слова и люди останутся наедине со своими мыслями. Брат Себастьян знает по опыту, что тогда, в уединении, проступают рожки человеческих грехов, и тогда его поцелуй согреет всепрощающую руку Адриана II, его единственного земного наставника, и Себастьян вновь пойдет по своему привычному пути — из этой комнаты в папские покои и обратно. И жизнь его снова будет легкой и безмятежной, а сны — сладкими и кроткими, как у ребенка, ибо снова есть кому исповедоваться в своих грехах. Брат Себастьян посмотрел на последнее донесение: оно было из Венеции. Моравские первоучители Константин и Мефодий уже были там, и духовенство вызвало их на диспут. Дальше их дорога вела в Рим, и новый папа, конечно, поинтересуется ими, ибо они везут с собой мощи святого Климента Римского. Значит, Себастьян скоро поцелует руку Адриана II — так скоро, что кое-кому из знати и епископов придется подождать приема у папы.

Ведь неотложные дела всегда рассматриваются вне очереди.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Много дней спустя, когда пришло время отдать богу душу. Философ сказал своему брату Мефодию: «Брат мой, в одной упряжке мы пахали с тобой одну борозду. Моей жизни приходит конец, и я скоро паду на ниву. Ты очень любишь гору [сиречь монастырь на горе Олимп в Малой Азии], но не оставь ради нее учение, ибо с ним ты легче спасешь свою душу!»

Из пространного жития Мефодия». Климент Охридский, IX век

Папа сказал: «Чтя его святость и любовь, я нарушу римский обычай и положу его в свою усыпальницу в церкви святого апостола Петра». Но брат его [Мефодий] сказал: «Вы не послушались меня и не передали его мне, так пусть теперь он, если позволите, почиет в церкви святого Климента, мощи которого он сюда привез».

Из «Пространного жития Константина Философа», IX век

1

Вечерами вода в венецианских каналах становилась черной. Константину казалось, будто вокруг дышит и колышется что-то живое; тяжелый застойный запах полз по городу и заставлял плотно закрывать окна. Порой из домов по ту сторону канала вырывался желтый луч света и, рассекая мрак, ложился на черную живую воду. Стражники на пристани ударяли в щиты, оповещая людей о том, что они бодрствуют и что все спокойно. Город погружался в сонную дрему все еще жаркой ранней осени.

Константин не мог заснуть. Мысли не давали покоя, и боль в желудке все чаще напоминала о себе. Если бы не эта тяжелая болотная вонь, он целыми ночами стоял бы у открытого окне, глядя на кусок неба, видневшийся в проеме между темными домами противоположной стороны. Подворье, в котором они остановились, было не самое лучшее и удобное, однако сравнительно дешевое, а кроме того, оно находилось в стороне от городского шума. Из окна было видно, как гондолы и плоскодонки покачивались на волнах у самой двери, словно утки, молчаливые и темные. Время от времени подвыпивший гондольер пытался запеть, но быстро умолкал, испуганный криком разбуженного горожанина или такого человека, кто, бодрствуя, подобно Константину, старался дотерпеть до все еще далекого утра. Пуст город без деревьев и птиц... Философ любил зеленый цвет листвы, птичью суету в ветвях. Любил трели птиц, льющиеся, как прозрачные весенние ручейки, и напоминающие ему о вечности жизни. Город без деревьев и птиц — пустой город. Особенно вечером. Ветру, метавшемуся меж домами, не в чем было вдоволь нашуметься, негде было спрятаться и подремать. Константин погружался в свои воспоминания. Многое повидал он: и далекие сарацинские земли, жаждущие воды, и соленые хазарские степи, и зеленую Моравию с прекрасными равнинами и лесами, и чашу Блатненского озера, окаймленного высоким тростником, который был населен дикими птицами и озвучен их пением и криками. Теперь он познавал город из камня на воде — в нем была овеществлена бережливость человека, его мечта о море, страсть к торговле и, наверное, тоска по зеленой траве. Константин не допускал мысли, чтобы кто-нибудь хоть раз в жизни не захотел прилечь среди цветов на пестром лугу с травинкой в зубах и смотреть, как плывут облака и исчезают в синем далеке, где кто-то кого-то ждет.