справа от нас.
– О, посмотрите! Малютки крольчата!
– Я хотел заметить, что, говоря о слезах…
– Вы любите этот час, мистер Вустер, когда солнышко ложится спать, а малютки кролики выбегают из норок, чтобы полакомиться травкой? Когда я была маленькая, я думала, что кролики – это гномики, и если затаить дыхание и не шевелиться, то можно увидеть сказочную принцессу.
Сдержанно кивнув в знак того, что ничего другого я от нее и не ожидал, я вернулся на исходные позиции.
– Так вот, если говорить о слезах, – твердо произнес я, – то вам, наверное, будет интересно узнать, что в Бринкли-Корте есть разбитое сердце.
Кажется, ее задело за живое. Она тотчас закрыла кроличью тему. Лицо, до этой минуты пылавшее, надо полагать, восторгом, сразу приняло кислое выражение. Она надрывно вздохнула, издав шипяще-свистящий звук, будто кто-то сжал рукой резинового утенка.
– О да! Жизнь полна печали, правда?
– Да. Например, для того, у кого разбито сердце.
– Ах, у бедняжки такая тоска в глазах! Теперь они полны невыплаканных слез, а прежде так и сияли от счастья. И все это из-за глупого недоразумения с акулой. Боже, как печальны эти недоразумения! Такой чудный роман трагически оборвался только потому, что мистер Глоссоп осмелился утверждать, что это камбала.
Все ясно, дуреха ничего не поняла.
– Я говорю не об Анджеле.
– Но ведь это у нее разбито сердце.
– Знаю. Но не только у нее.
Она тупо уставилась на меня.
– У кого же еще? У мистера Глоссопа?
– Нет, я говорю не о нем.
– Значит, у миссис Траверс?
Меня удержал только строжайший кодекс изысканной вежливости Бустеров, иначе я непременно врезал бы ей по уху. Тупица будто нарочно задалась целью не понимать моих намеков.
– Нет, и не у тетушки Далии.
– Я уверена, она ужасно страдает.
– Это правда. Но сердце, о котором я говорю, разбито не оттого, что Таппи и Анджела поссорились. Оно разбито совсем по другой причине. В смысле… проклятье! Ну вы же знаете, отчего разбиваются сердца!
Она прямо вся затряслась и проговорила срывающимся шепотом:
– Вы говорите о… о любви?
– Точно. Не в бровь, а в глаз. Конечно, о любви.
– О-о! Мистер Вустер!
– Я думаю, вы верите в любовь с первого взгляда?
– О! Конечно, верю.
– Ну вот, это самое и произошло с тем разбитым сердцем, о котором я говорю. Оно влюбилось с первого взгляда и с тех пор буквально сгорает от любви.
Последовала немая сцена. Она отвернулась и сделала вид, что наблюдает за уткой, жадно поедающей водоросли в пруду. Никогда не понимал, как может нравиться такая гадость. Впрочем, уж если на то пошло, чем водоросли хуже шпината? Внезапно утка встала на головку и нырнула в воду. И тут у Бассет развязался язык.
– О, мистер Вустер! – простонала она, и по ее голосу я понял, что довел ее до нужной кондиции.
– Сгорает от любви к вам, – внес я уточняющую подробность.
Думаю, вы поняли, что в подобных обстоятельствах самое главное – внедрить в сознание основополагающую идею, закрепить, так сказать, общий ее абрис. Все остальное – детали. Не буду утверждать, что ко мне вернулась прежняя бойкость речи, но, безусловно, с этой минуты я стал гораздо красноречивее.
– Испытывает адские муки. Не может ни есть, ни спать, и все из-за любви к вам. А самое скверное, что оно – я имею в виду разбитое сердце – не может набраться смелости и открыться вам, потому что, когда оно, то есть сердце, видит ваш профиль, у него душа уходит в пятки. Только оно соберется заговорить, как посмотрит на вас сбоку – и тотчас лишается дара речи. Глупость, разумеется, но ничего не попишешь.
Девица громко сглотнула, и я увидел, что глаза у нее повлажнели. Полны непролитых слез, если вы ничего не имеете против данного выражения.
– Позвольте предложить вам носовой платок?
– О нет, благодарю вас. Со мной все в порядке.
О себе я бы этого не сказал. Я совсем выбился из сил. Не знаю, знакомы ли вам подобные муки, но у меня от всей этой слащаво-сентиментальной дребедени возникают колики, я сгораю от стыда и вдобавок обливаюсь потом.
Помню, однажды у тети Агаты, в ее Хартфордширском поместье, я попал в дурацкое положение – меня заставили играть в живых картинах на исторические темы роль короля Эдуарда Третьего, который прощается с дамой сердца, прекрасной Розамундой. Театральное представление давалось в пользу бедствующих дочерей лиц духовного звания. Помнится, в моей роли были довольно пикантные реплики, характерные для простодушно-откровенного Средневековья, ведь тогда вещи называли своими именами. К тому времени, когда прозвучал гонг, я находился в состоянии куда более жалком, чем самая бедствующая из упомянутых дочерей. Я так вспотел, что на мне нитки сухой не было.
Вот и сейчас случилось то же. Моя собеседница, икнув пару раз, кажется, собралась говорить, и Бертрам, который, можно сказать, перешел в жидкое состояние, навострил уши.
– Мистер Вустер, умоляю вас, не продолжайте!
Вообще-то я и не собирался.
– Я поняла.
До чего приятно было это слышать.
– Да, я поняла. Я не настолько глупа, чтобы притворяться, будто не понимаю, о чем вы говорите. Я еще в Каннах догадывалась, когда вы стояли и смотрели на меня, не говоря ни слова, но ваши глаза вас выдавали.
Если бы акула отхватила Бертраму ногу, он бы, наверное, не испытал такого шока, как сейчас. Я слишком увлекся, помогая Гасси, и мне в голову не пришло, что мои слова можно истолковать столь пагубным для меня образом. Пот, покрывавший мой лоб, превратился в Ниагарский водопад.
Я прекрасно понимал, что моя судьба висит на волоске. В