– Это мое место, – объяснил бур. – Видите, вон следы моего костра, это мой лагерь.
Улыбка исчезла с лица Шона.
– Оглянитесь, бур, перед вами вся Африка. Выбирайте любое место, кроме того, на котором я сижу.
– Но это мое место. – Ян Паулюс слегка раскраснелся. – Возвращаясь с охоты, я всегда устраиваюсь здесь.
Характер встречи изменился за несколько секунд. Ян Паулюс вдруг встал и пошел к своей лошади. Наклонился, затягивая подпругу, и потянул ее с такой силой, что лошадь оступилась. Сев в седло, он посмотрел на Шона.
– Уберите фургоны, – сказал он. – Сегодня мой лагерь здесь.
– Ручаетесь? – мрачно спросил Шон.
– Посмотрим! – ответил Ян Паулюс.
– Конечно, посмотрим, – согласился Шон.
Бур повернул лошадь и уехал. Шон смотрел, как он скрывается среди деревьев. И только потом позволил себе проявить гнев. Он кругами ходил по лагерю, приходя все в большую ярость, время от времени останавливался и смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться фургоны бура, но за внешними признаками негодования таилось нехорошее предчувствие драки. Кандла принес ему еду, бегал за ним с тарелкой. Шон нетерпеливо отогнал его и продолжал нервозно патрулировать свою стоянку. Наконец вдали послышалось щелканье хлыста, вызывающе заревел бык, и ему тут же ответили быки Шона. Залаяли собаки, и Шон нетерпеливо подошел к фургону с северной стороны лагеря и с деланной небрежностью прислонился к нему. Из-под деревьев показалась длинная цепочка фургонов. На козлах переднего фургона видны были яркие цветные пятна.
Женские платья! В обычных обстоятельствах Шон уже раздул бы ноздри, как застоявшийся жеребец, но сейчас все его внимание сосредоточилось на более крупном из двух всадников. Ян Паулюс ехал перед отцом, и Шон, сжимая кулаки, наблюдал за их приближением. Ян Паулюс сидел в седле прямо; он остановил лошадь в десяти шагах от Шона и большим пальцем, толстым и коричневым, как жареная сосиска, сдвинул шляпу на затылок; чуть уколол лошадь шпорами, заставив ее затанцевать, и с деланным удивлением спросил:
– Что, Rooi Nek,[28] ты все еще здесь?
Собаки Шона бросились навстречу другой своре и теперь толпились в сдержанной суете взаимного принюхивания, ощетинившись и ритуально помечая землю мочой.
– Почему бы тебе не залезть на дерево? – предложил Шон. – Там тебе будет привычней.
– Вот как?
Ян Паулюс приподнялся в стременах, высвободил правую ногу, перенес ее через лошадиный круп, спешиваясь, и Шон подскочил к нему. Лошадь нервно попятилась, бур потерял равновесие и вцепился в седло. Шон протянул руку, схватил бура за рыжую бороду и дернул.
Ян Паулюс, чья нога застряла в стремени, отлетел назад, размахивая руками, и повис, как гамак, между рвущейся лошадью и руками Шона. Шон зарылся пятками в песок, наслаждаясь ревом бура.
Взбудораженные примером Шона собаки спешно завершили ритуальную церемонию и вцепились друг в друга; шерсть полетела, как песок Калахари в бурю.
Стремя оборвалось; Шон упал и вскочил как раз вовремя, чтобы встретить нападение Яна Паулюса.
Он погасил удар бура, но сила этого удара поразила его; они сошлись грудь к груди, и Шон понял, что встретил равного по силе противника. Они молча напрягались, бороды их соприкасались, глаза разделяло несколько дюймов. Шон переместил свой вес и попытался бросить бура, но Ян Паулюс встретил и удержал его, точно опытный танцовщик. Потом пришла его очередь – он согнул руку Шона, и тот крякнул от усилий, которые потребовались, чтобы помешать противнику.
Вмешался папаша Леруа – подведя лошадь и разогнав собак, он со свистом взмахнул хлыстом из кожи гиппопотама.
– Остановитесь, разбойники, прекратите! Хватит!
Шон вскрикнул от боли, получив хлыстом по спине, а от следующего удара так же громко вскрикнул Ян Паулюс. Они расцепились и отступили перед тощим стариком на лошади.
Подъехал первый фургон, и женщина весом в двести фунтов крикнула с козел:
– Зачем ты их остановил, упа?
– Зачем позволять им убивать друг друга?
– Стыдись, ты портишь мальчикам забаву! Не помнишь, как сам любил подраться? Или ты уже так стар, что забыл радости молодых? Оставь их в покое!
Упа, поколебавшись, свернул хлыст и перевел взгляд с Шона на Яна Паулюса.
– Уходи оттуда, старый задира! – приказала его жена. Она походила на гранитный холм, груди не вмещались в блузу, а руки были коричневые и толстые, как у мужчины. Широкие поля шляпы закрывали лицо, но Шон видел, что оно розовое и похоже на пудинг; люди с такими лицами охотней улыбаются, чем хмурятся. Рядом с ней сидели две девушки, но у Шона не было времени разглядывать их. Упа отвел свою лошадь, и Ян Паулюс снова двинулся на него. Шон встал на цыпочки, чуть присел и, думая о силе противника, которую только что почувствовал, наблюдал, как Ян Паулюс приближается, чтобы угостить его главным блюдом, не уверенный, что сможет его прожевать.
Ян Паулюс проверил защиту Шона длинным ударом справа, но Шон отклонил голову, и густая борода смягчила удар; сам он ударил Яна Паулюса в ребра снизу, под поднятую руку. Ян Паулюс хмыкнул и отскочил. Забыв свои призывы, упа Леруа с растущим удовольствием наблюдал за ними. Драка предстояла добрая. Они стоили друг друга – оба под тридцать лет, рослые, быстрые и крпко стоящие на ногах. Оба дрались и раньше, дрались часто – это было видно по тому, как они испытывали друг друга, уворачиваясь от удара в последнее мгновение, раскрываясь так, что менее опытный человек воспользовался бы этим на свою беду, и сразу отскакивая.
Гибкие, почти ленивые движения бура закончились неожиданным взрывом. Ян Паулюс прыгнул, нападая слева, сменил направление, как отлетает обратный хлыст, и опять пустил в ход правую руку; Шон нырнул под нее и открылся для удара слева. От этого удара он пошатнулся, и его скула окрасилась кровью. Ян Паулюс неотступно преследовал его. Руки его были наготове, он искал слабое место в защите. Шон держался на расстоянии – чутье помогло ему устоять на ногах, пока туман в голове не рассеялся и он не почувствовал, как к нему возвращаются силы. Видя, что Ян Паулюс следует за ним, он притворился, что ноги под ним подгибаются, опустил руки и ждал, когда Ян Паулюс воспользуется этим. Тот слишком поздно заметил хитрое выражение глаз Шона и попытался вырваться из ловушки, но удар сжатого кулака пришелся ему в лицо. Он пошатнулся; теперь и его лицо было окровавлено.
Они продолжали драться в кольце фургонов, и преимущество десяток раз переходило от одного к другому. Сходясь, они бодались и лягались; расходясь, снова пускали в ход кулаки. Потом, сцепившись, покатились по крутому берегу в воды Лимпопо. Они дрались на мягком песке, и песок удерживал их ноги, заполнял рты, когда они падали, и лип к волосам и бородам, точно белое мороженое. Они свалились в один из прудов и продолжали драться в воде, кашляя от боли в легких, топчась, как самцы-гиппопотамы. Движения их замедлились, и они остановились, стоя на коленях и не в силах встать; с них лилась вода, и слышно было только, как они хватают ртами воздух.