— Со временем все станет тебе понятным, Секенр. Потерпи.
Впереди за последним из каменных богов разлилось необычно яркое сияние, словно нам открылся восход гигантского солнца.
— У меня остался еще один вопрос, отец.
— Задай его, если считаешь нужным.
Его серебряные крылья заблестели на солнце. Он кружил, как бумажный змей на ветру, постоянно возвращаясь назад, в то время как Цапля-Секенр изо всех сил старался не очень отставать от него.
— А это действительно освободит нас от страха?
— В этом и состоит цель всех чародеев, не так ли, Секенр? Ты убиваешь своих врагов, так как вынужден это делать, потому что боишься, как бы они не убили тебя. И они не преминут это сделать, потому что тоже боятся. Что бы прервать бесконечный круг убийств, ты должен стать бессмертным. Не просто прожить бесконечно долго, как может любой чародей, но действительно стать бессмертным, тем, кого невозможно убить. А это значит — богом, сын. Ты должен стать твердым, как кремень, о который затупятся ножи твоих врагов. Любого знания можно достичь. Ты можешь посягнуть на любую святыню. Ты можешь, как вор, пробраться в Акимшэ. Мне удалось… Ах, как это испугало остальных!
— Но ты так и не добился успеха.
— Я выиграл партию. Все фигуры были моими. Но пришел некто и перевернул доску.
— Почему это произошло? В чем была твоя слабость?
— В тебе, Секенр. Как ты уже знаешь, я должен был полностью освободиться от чувств. Но я не мог. Я слишком любил тебя. Из-за этого я и не смог сконцентрироваться.
Я вызывающе закричал протяжным криком цапли, стараясь опровергнуть то, что опровергнуть нельзя. Он уже не слышал.
А дальше?
Руки дрожат. Разум цепенеет. Глаза не видят, язык не может произнести ни слова, уши не слышат, память отказывает…
Акимшэ. Недосягаемая святыня, свет за ослепительно яркой слепотой.
Отец закричал в изумлении и тревоге, а все остальные внутри меня завопили от ужаса…
Я падал в свет, уже не цапля, а Секенр, валясь в бесконечное цветение огня, огненную розу с целыми мирами и солнцами, вспыхивающими и гаснущими, как искры, на ее лепестках; эти лепестки отлетали назад, слой за слоем, за огнем появлялся новый огонь, пока не открылись глаза, громадные и необыкновенно темные, на фоне немыслимого света, и зияющий разинутый рот. Цветок превратился в лицо, нечеловеческое, исступленно злое, сумасшедшее.
Я падал в свет…
И в безвременье вечности, за единый миг я прошел по всем странам, прожил во все эпохи, прикоснулся к каждому миру под каждым небом, и говорил с самими богами на языке, который нельзя сформулировать человеческими словами и записать человеческими буквами. Сюрат-Кемад был внутри меня, подобно многим другим моим «я», как и Бель-Кемад с его птицами и ужасная, всеми покинутая фурия Малевендра, Богиня Мести.
Но все же оставалось еще что-то, чего я не мог постичь. Я походил на птицу, бьющуюся об оконное стекло в тщетных попытках достичь света…
Я прорвался сквозь правый глаз демонического лица, в абсолютную тьму, какую не может нарисовать наше воображение, и наконец смог отдохнуть, лежа на спине на мелководье, где пена вздымалась и опадала на волнах, мягко разбивавшихся о берег. Я подумал, что пена — это звезды, берег — Вечность, волны — краткие мгновения наших жизней, но, как говорил отец, все мы хватаемся за знакомые символы, пытаясь объяснить непостижимое.
Сивилла стояла надо мной, ее лицо слабо светилось, как луна за облаками. Она пристально смотрела на меня минуту-другую, но так и не заговорила.
У самого моего уха раздался плеск шагов. Я сел. Сивилла исчезла. Отец склонился надо мной, взял меня под мышки и поднял на ноги. Я промок насквозь, с меня капало, но вода казалась такой приятной, такой теплой.
На этот раз мы не пошли по поверхности воды, а, поднимая тучи брызг, побрели по мелководью вдоль темного пляжа, а звезды появлялись в небе одна за другой.
— Все было так, как я и надеялся. Нет, лучше. Ты будешь великим чародеем, Секенр. Ты провел меня дальше, чем когда-либо удавалось заходить мне самому. — Он обнял меня, крепко прижал к себе. Я напрягся, но вырываться не стал. Я почувствовал, что его тело приобрело совершенно невероятную форму — суставы оказались совсем не там, где у людей, сочленено оно было неправильно, а на руках выросли когти, огромные и страшные. Его походка тоже стала другой — вразвалку, как у эватима. На какой-то миг я даже перестал верить, что он мой отец. Я даже опустил взгляд, проверяя, нет ли у него хвоста.
— Отец, тебе не удалось то, что ты пытался сделать. Почему же ты считаешь, что я добьюсь успеха?
— Потому что ничто не будет отвлекать тебя, как отвлекало меня. Тебе не надо будет никого любить.
— Мне кажется, ты лжешь. Я тебе не верю.
Он еще крепче прижал меня к себе, а потом отпустил. Я шел рядом с ним, бок о бок, по колено в теплой воде. И все же я дрожал.
— Вообще-то вначале я намеревался сделать твою сестру вместилищем своего духа. Как только бы она повзрослела, я бы нашел способ заставить ее убить меня, возможно, дать мне яд. Я предназначал ее лишь для этой цели и ни для какой другой. Значит, для меня она была лишь вещью. Я не любил ее. Но ты, ты был моим сыном. Ты, Секенр, был тем, кто перевернул доску уже после того, как я выиграл партию.
— Я не знал.
Он похлопал меня по спине. Его когти порвали мне жакет.
— Не важно. Многие вещи все равно происходят независимо от нас, сами по себе.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, отец. — Но из разорванных обрывков воспоминаний, которые не были моими собственными, я все прекрасно понял.
— Скоро родится новый бог, он будет создан в огне Акимшэ, как и все остальные боги, но сформирует, взрастит его чародейство черная магия, а не молитвы, даже не молитвы других богов. Он не будет обычным богом, в том смысле, в каком мы привыкли воспринимать это слово. Он будет наполнен душами других чародеев, которые возродят его. Загляни в глубины своей памяти, Секенр. Воспользуйся обрядом Тазен-Дха и расскажи мне, что увидишь.
Он повел меня на песчаный пляж. Я встал на колени и исполнил обряд Тазен-Дха (описать его полностью просто невозможно), рисуя руками многоугольник, создавая в своем сознании дом — уменьшенную копию отцовского дома, где каждая комната, каждый стул, каждый стол, бочонок или бревно, подпиравшее угол, были для меня связаны с отдельным воспоминанием. Следовательно, войти в одну из этих комнат, сесть на стул или поднять бревно — означало высвободить мощнейшие силы, каких и представить себе не может обычный человеческий разум. В этом состоит одна из самых сокровенных тайн чародея. Она заключается в том, насколько велика у него душа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});